Оставалась последняя ночь.

Было решено, что Шерлок и Ватсон, как и прежде, возьмут на себя наружный караул, причем при первом же появлении таинственного бродяги, не выжидая, пока он проникнет в квартиру, бросятся на него.

Ночью между Шерлоком и Ватсоном возник спор: дело шло о выборе места для засады.

Ватсон решительно не допускал, чтобы можно было воспользоваться старым местом, где он сыграл такую жалкую роль. Шерлок же утверждал, что потому-то его и следует выбрать, так как негодяю вряд ли придет в голову, что люди могут вторично спрятаться там, где их уже накрыли.

Конечно, мнение Шерлока восторжествовало.

В эту ночь приятелям пришлось, по обыкновению, очень долго ждать.

Было уже около пяти часов утра, когда вдали, на втором дворе, показалась, неизвестно откуда вынырнувшая, страшная и знакомая им фигура.

Прошла томительная, полная неизвестности минута, когда бродяга шел, невидимый ими, за длинным выступом стены. Покажется он или нет? Это решало для них все. Он показался.

Против обыкновения, он шел довольно спокойно. Вот он прошел мимо них, скрытых за дверью, и не взглянул на дверь, — Шерлок ликовал — круто свернул и направился к флигелю.

Вот тут-то Шерлок Холмс сразу показал свою поразительную ловкость, которая прославила его на весь мир, пожалуй, не меньше, чем его нюх.

В два огромных прыжка он был уже около, и руки боксера, страшные руки, похожие на стальные рычаги, уже сделали свое дело.

— Ни с места! — прошептал он зловещим шепотом, и прежде, чем бродяга мог опомниться, — щелкнули ручные кандалы.

Бродяга казался только слегка изумленным. Он поднял на Шерлока глаза, в которых, быть может, только на секунду мелькнуло недоразумение, как будто он не мог что-то сразу сообразить, а потом появился какой-то даже насмешливый огонек, — и его первый вопрос был довольно странный для его положения:

— Скажите, Шерлок Холмс, и вы, Ватсон, приехавший из Афганистана, сколько вы можете выпить за ночь вашего английского виски?

Бродяга, очевидно, сильно хотел произвести впечатление, показаться молодцом, сорвиголовой, которому все нипочем.

Он стал болтать всякий вздор. Он расспрашивал Шерлока об английских законах, о том, имеют ли право в Англии без письменного приказа накладывать на кого-нибудь кандалы, бывшие на нем, изобретения самого Шерлока Холмса и, уже явно глумясь, спросил у Ватсона, начал ли он уже отчет о настоящем деле.

Оставив обезоруженного бродягу на попечении Ватсона, Шерлок зашел к Псищеву один. Ему хотелось самому насладиться первым впечатлением.

Старик, оказывается, давно уже проснулся. Он встретил Шерлока немножко возбужденный, и это было особенно заметно по его рукам, которые слегка дрожали.

Посмотрев ему в лицо, Шерлок улыбнулся:

— Ну-с… вижу, милейший, что вас не о чем спрашивать. Можно побиться о заклад, что эту ночь вы провели спокойней.

— Благодарю вас, сэр. Вы угадали!

— Хе-хе-хе! У вас было-таки довольно тихо, господин Псищев. Сознаетесь…

— Совершенно тихо, сэр!

— И чего-нибудь… этакого… не было уже? А?

— Не было, сэр. Что правда — то правда!

— Да, да… Нетрудно угадать… Но скажу вам, господин Псищев, откровенно, я им недоволен. Этот мерзавец был бы великолепен на подмостках, но — тысяча дьяволов! — роль, которую он играет, портит мне кровь. Вы сейчас его увидите.

По мере того, как Шерлок говорил, у Псищева все больше и больше менялось лицо. Шерлок даже серьезно обеспокоился и счел нужным его пожурить:

— Черт возьми, господин Псищев, будьте же мужчиной! Он обезоружен, и ручаюсь вам, что он не может вам повредить. Сядьте в кресло!

И, выйдя в прихожую, Шерлок широко распахнул двери.

— Войдите!

Ватсон впоследствии уверял всех, что при следующей сцене Шерлок Холмс вел себя так, как должен был вести себя Шерлок Холмс, т. е. сохранил полнейшее хладнокровие. Но, кажется, почтенного доктора заставляло говорить так только чувство историка, увлеченного героем своего повествования и, может быть, отчасти самолюбие англичанина.

Факты подтверждают, что Шерлок Холмс совершенно растерялся, да, он совершенно растерялся, когда Псищев при первом же взгляде на бродягу сказал:

— Господа! Я боюсь, что вы опять пошли по ложной дороге.

А бродяга спокойно заметил:

— Я говорил, Псищев, что иностранцы тебе не помогут.

Да, он страшно растерялся, когда Псищев добавил:

— Господа, снимите с него эти английские штучки! Уверяю вас, этот человек менее виновен в моем деле, чем я сам!

Псищев — нужно отдать ему справедливость — не считал даже нужным томить обескураженных англичан. Когда кандалы с бродяги были сняты, он объяснил:

— Этот человек, господа, занимает такое же положение, как и я. А в моем деле играл такую же роль, как и вы. Но… господа… помочь себе, очевидно, мог только я сам.

— Что?!

На всех лицах разом выразилось крайнее изумление.

— Да, господа, — повторил Псищев, любуясь произведенным впечатлением, — я сам себе помог!

— Вы накрыли?

— Я его накрыл, господа, окончательно накрыл сегодняшней ночью.

Шерлок через плечо Ватсона бросил быстрый взгляд в спальню.

Псищев усмехнулся.

— О, сэр, вы напрасно стали бы его там искать.

И, обратившись ко всем, добавил:

— Если у вас хватит терпения, я расскажу вам, как все произошло.

И он стал рассказывать.

— По вашему настоянию, господа, — начал он, — я провел прошлую ночь в «Метрополе». И этой услуги я никогда не забуду вам, господа! Если вы помните, господа, я указал вам на другой день на осколки стекла, валявшиеся на полу. Вы не изволили тогда обратить на мои слова большого внимания; между тем, не будь тех осколков, мы, вероятно, до сих пор терялись бы в догадках. Дело в том, господа, что в прошлую ночь я внезапно проснулся от сильной боли в ступне. Я проснулся, господа, полусидящим на постели, — хотя, проснувшись, решительно не мог припомнить, когда я сел — и ноги мои были на полу. Тогда это меня страшно поразило, и могу вам сказать, господа, что только в ту минуту, именно только в ту минуту, у меня впервые родилось слабое подозрение, что вы, быть может… продолжаете идти по ложному следу!.. Подозрение это было очень слабое, и мне нужна была для проверки еще одна ночь… Вчера я приобрел вот этот плоский бак… Как видите, господа, он имеет форму корыта, но края его еще ниже… Я наполнил его водою перед сном и поставил у стола… Я не хотел его ставить у постели, так как важно было — вы понимаете — уличить преступника на месте преступления… Господа! Я проснулся оттого, что мои ноги были в воде… Я проснулся на стуле около стола с рукой, из которой только что выпало перо… И вы, конечно, понимаете теперь, что если кого-нибудь нужно винить в этом деле — то только меня. Ибо этот преступник — я, я сам.

Все, пораженные, молчали.

— Видите ли, господа, — продолжал Псищев, оглянув всех, — я объясняю дело так! В детстве — мне говорили, — я был немножко нездоров. От луны ли такие вещи происходят, или нет, но меня часто видели гуляющим по двору и крышам и выделывающим такие штуки, которых я никогда не в состоянии был бы выкидывать наяву. Мне не раз говорили об этих подвигах, я же, проснувшись, ничего о них не знал и не помнил. Я думаю, господа, что или болезнь моя никогда не проходила — хотя за последние несколько десятков лет я о ней ничего не знал — или она вернулась ко мне в тот день, когда я, действительно, получил записку от того человека. Нет ничего невероятного в том, что от сильного потрясения она могла вернуться и не только вернуться, но и принять такую странную и страшную форму. И чем ближе подходил роковой день — тем чаще повторялись припадки. Здесь все дело в ужасе, который сразу захватил меня целиком и потом не выпускал уже ни на минуту. Я весь был полон им. И если я во сне, господа, бессознательно писал его рукой, то я думаю, это происходило от того же ужаса, оттого, что каждая буква, выведенная им, врезалась и выжглась у меня в мозгу, и в припадке болезни я не мог не повторять их всех точно такими же, какими я их всегда видел перед глазами. Лунатизм ли это, самовнушение или что-нибудь другое — я не знаю. Сэр Ватсон, если я не ошибаюсь — доктор, он лучше объяснит вам, как такие вещи происходят. Теперь же благодарю вас всех за участие, которое вы во мне принимали… Я думаю, что мне нужно-таки серьезно полечиться.