— Бетти.

— Дурацкое имя, — вырвалось у Палмера.

— Что? — кажется, она больше удивилась, чем обиделась.

— Извини. Не обращай внимания. Просто у меня свои напряги в последнее время. («В последние 74 часа, — добавил он мысленно. — Или в последние 50 лет — это как посмотреть».)

— Если хотите, можете звать меня Лиз.

— Честно говоря, «Лиз» нравится мне ничуть не больше, чем «Бетти», — признался он. — Но ты не бери в голову. Это только мои проблемы. Ты не сердишься?

— Все в порядке, мистер.

— Не называй меня «мистер». Зови меня Пит.

— Хорошо… Пит.

— Тебе кажется, что я выдрючиваюсь? — тут же спросил он, уловив неуверенность в ее голосе. — Пытаюсь казаться своим парнем, словно я все еще молодой? Тебе кажется неестественным называть Питом такого старого пердуна?

— Вы вовсе не похожи на старого… эээ…

— Не ври мне, Бетти. Я прекрасно знаю, как смотрят на пятидесятилетних, когда тебе семнадцать.

— Вообще-то мне уже восемнадцать.

— Это принципиально? — усмехнулся Пит.

— Да, — ответила Бетти, думая о своем. — Мне исполнилось 18 на прошлой неделе, и я решила, что с меня хватит. Хватит вечно пьяного папаши, хватит матери, давно превратившейся с таким мужем в бессловесную скотину, хватит братца, все время норовящего ущипнуть меня за задницу и подсмотреть, как я переодеваюсь — короче, хватит всего славного городка Бриксвилл, чтоб ему сгореть в аду. Я разбила свою копилку, собрала рюкзак и вышла на дорогу. К вечеру я была уже в двух сотнях миль от дома, и надеюсь больше не приближаться к нему на меньшее расстояние.

— И куда ты направляешься?

— Не знаю. Может, в Сакраменто, а может, и во Фриско. А может, устроюсь официанткой в какое-нибудь придорожное кафе по эту сторону Скалистых Гор. Главное — подальше от Бриксвилла, а там посмотрим.

— Ты что-нибудь умеешь? Ну, кроме работы по дому.

— Не очень много, — призналась она. — Но я быстро схватываю.

— Хотя бы школу ты окончила?

— Да… и даже с не самыми плохими оценками. Хотя надеюсь, что, когда Бриксвилл будет гореть в аду, школа займется первой.

— Понимаю, — кивнул Палмер. Ему вдруг показалось, что девушка смотрит на него с надеждой, и он поспешил развеять таковую:

— Я спрашиваю просто так. Не думай, что я хочу предложить тебе работу. Если на то пошло, я и сам сейчас без работы.

— А тачка у вас шикарная, — недоверчиво произнесла Бетти.

— Я безработный всего лишь 74 часа. Теперь уже 74 с половиной.

— Не повезло вам, должно быть, — сочувственно сказала она.

— Мне не повезло, когда я родился.

— Думаю, все же не все так плохо, — осторожно сказала она после паузы.

— В твоем возрасте я тоже так думал. Когда тебе 18, кажется, что 18 будет всегда. Но ты и охнуть не успеешь, как тебе будет 36, а потом 54. Впрочем, умирать начинаешь гораздо раньше. Ты знаешь, что уже после 25 человек теряет 100 тысяч нервных клеток мозга в день? После 40 этот процесс резко ускоряется, а после 50 мозг начинает ощутимо усыхать. Наука, мать ее, против нее не попрешь… Мы слишком долго пытаемся себя обманывать. В 40 лет мы еще пытаемся уверить себя, что продолжаем двигаться вверх, хотя на самом деле давно уже катимся под уклон. А в 50 наконец замечаешь, что не просто катишься, а мчишься вниз так, что ветер в ушах. Держитесь за поручни, леди и джентльмены, следующая остановка — Артрит! Склероз! Рак! Инфаркт! Инсульт! Болезнь Паркинсона! Болезнь Альцгеймера! Ты понимаешь это, Бетти?

— Думаю, что понимаю, — ответила девушка без особой уверенности, — но…

— Ни хрена ты не понимаешь. И вот когда осознаешь, что впереди у тебя — только это, а потом — мрак и пустота, начинаешь оглядываться на свое прошлое, ища хоть какое-то оправдание. Но его нет, Бетти. Ты никогда не задумывалась, что жизнь обычного человека абсолютно ужасна?

— Пожалуй, в Бриксвилле это и впрямь так.

— Да причем тут твой гребаный Бриксвилл… Можно подумать, что в Нью-Йорке, Париже или Венеции дела обстоят по-другому! Человек каждый день ходит на работу, занимаясь там какой-нибудь ерундой вроде рекламы жевательных резинок или продажи кошачьих консервов. Он может делать вид, что это его интересует, или честно признаваться себе, что ненавидит это идиотское занятие — суть от этого не меняется: всю жизнь, начиная, собственно, уже со школы, он старательно работает белкой в колесе, чтобы обеспечить себя деньгами. На что он тратит эти деньги? На жратву, которую через несколько часов спускает в унитаз, на шмотки, основное предназначение которых в том, чтобы показать, сколько денег на них потрачено, на поездки в отпуск, где он будет жариться на пляже, как свинья в духовке, или бегать, как баран в стаде, за экскурсоводом, щелкая достопримечательности, которые до него уже 300 миллионов раз сфотографированы другими такими же баранами. Работа и прочая рутина оставляют человеку лишь несколько часов в день, и как он ими распоряжается? Убивает их на просмотр тупых телешоу или партию в покер. Потом, если есть настроение, трахает жену, если нет — сразу ложится спать. Утром, невыспавшийся и злой, вновь едет на работу. И так изо дня в день. Нередко, впрочем, полагая, что все это — прелюдия к некому светлому и прекрасному будущему. До тех пор, пока не становится очевидным, что единственное будущее, которое ему еще осталось это деревянный ящик с гниющим мясом, который зароют в землю или запихнут в печку подальше от глаз и носов тех, которым это еще предстоит. И от него не останется ничего, совсем ничего. В его честь не назовут даже кошачьих консервов, которые он продавал всю жизнь.

— Остаются дети, — возразила Бетти.

— Ага, а у тех — свои дети, а у тех — свои… Неужели ты не видишь, что это все — одно большое надувательство! Миллион нулей, выстроенных в ряд, все равно даст ноль!

— Может быть, будь у вас дети, вы бы не смотрели на вещи так мрачно.

— Я не говорил, что у меня их нет. Я говорил, что у меня нет дочери.

— Значит, у вас есть сын?

— Да. Ему двадцать лет, и недавно он получил работу в супермаркете.

— У него какие-то проблемы?

— По-моему, он счастлив.

— Выходит, с ним все в порядке?

— В полном, если не считать того, что он даун.

— О… простите.

— Это все парень по имени Ген Хромосом, — сказал Палмер. — Ты читала Каттнера?

— Кого?

— Каттнера… или Гарднера, я их вечно путаю. Один пишет детективы, другой фантастику. Вот у того, который фантастику, есть серия про Хогбенов. Смешные такие рассказы. Хогбены — мутанты, практически всемогущие, но живут, как типичная деревенщина. Когда их младшему дед рассказывает о природе мутаций, тот говорит: «Я понял только, что все это устроил его приятель по имени Ген Хромосом». По большому счету, намного ли больше мы сами в этом всем понимаем? Ни у меня, ни у жены в роду такого не было. Если она, конечно, не врет, как обычно.

— Похоже, вы не очень-то с ней ладите?

— Вот уже 74 часа я не могу понять, почему терпел эту суку предыдущие 20 лет.

— Ее зовут Бетти?

— Что? Мой бог, нет. Ее зовут Маргарет, и мне, черт побери, нравится это имя, несмотря на то, что я ненавижу эту тупую жирную визгливую истеричную суку. Я и женился на ней не в последнюю очередь из-за того, что мне нравилось ее имя. Очень романтично, да, Бетти? Ее имя нравилось мне больше, чем ее сиськи. Хотя, по правде сказать, сиськи у нее тогда тоже были ничего. Тогда она еще не была жирной. Она перестала следить за собой после рождения Макса. Как тебе эта идея — назвать дауна Максом? Она бы еще Сильвестром его назвала!

Бетти промолчала.

— И все эти двадцать лет, — продолжил Пит, — она пилила меня, утверждая, что это я виноват. В том, что Макс такой. Потому что я, дескать, трахнул ее пьяный. Да она тогда вылакала больше моего! Ей же, мать ее, хотелось романтики! Ужин при свечах и с шампанским. Она в одиночку выхлестала полторы бутылки, а я пил совсем чуть-чуть, я вообще не люблю шампанское. Под конец она хохотала без перерыва и пыталась под столом влезть своей ступней мне в ширинку. Мы тогда еще не были женаты. Но ни одному из нас не пришло в голову предохраняться. Как же, это не романтично! Как будто в трахе вообще есть хоть что-то романтичное… Тебе приходилось трахаться, Бетти? Черт с тобой, можешь не отвечать. Мы скоро поженились, еще не зная, что она беременна. И уже через пару месяцев я убедился, что характер у нее не сахар. Но тут как раз пришли результаты анализов, я думал, все с этим связано, и после родов она успокоится… А потом родился Макс, и все окончательно пошло наперекосяк. Она сдала его в интернат, а потом опять-таки регулярно обвиняла в этом меня. К слову, я ни разу не видел Макса с тех пор. Она таскалась к нему, а я никогда. Он мне омерзителен. Но сдала его она сама. Когда она слишком доставала меня своим нытьем, я предлагал ей забрать его обратно домой. Она говорила, что так и сделает, и уходила реветь в свою комнату. Разумеется, этим все и заканчивалось. В последние годы она пристрастилась к бутылке. Один раз даже лежала в больнице с каким-то алкогольным психозом. Но, к сожалению, ее выписали, и она вернулась домой.