– Я сказала, что не могу. Что ты на дежурстве, а Катьку не с кем оставить.

Я быстро прикинула в уме. Из родителей Дашкиных одноклассников больше никто в больнице не работает. Будем надеяться, что ложь не выплывет.

– Не хочешь идти – не ходи, а врать-то зачем?

Я уже понимала – зачем.

– Элька говорит, ей гостевой домик построили – гостей там принимать. И купили двух павлинов, они по участку ходят. С ними можно будет фотографироваться. И нужно принести с собой купальник: кто хочет, может купаться в бассейне. Будут шашлыки и живая музыка. Научат танцевать сиртаки. И Катьку, говорит, приводи, ее мама разрешает. У Эльки тоже младшие: сестра и брат. Няня за ними и за Катькой присмотрит. А домой потом ее папа отвезет.

Н-да-а-а… Гламурненько. Да нет, просто щедрое южное гостеприимство, праздник, на котором Дашкина ровесница может почувствовать себя взрослой девушкой, хозяйкой бала. Вот только потом нужно будет приглашать ее на Дашкин день рождения. А приглашать некуда.

– А ты что?

– А я сказала, что ты не разрешаешь Катьку таскать по гостям, она соскучится и будет всем мешать, потом станет плакать и проситься домой.

Ага. А еще она не выпускает из рук Анфису, на которую уже смотреть страшно. И постирать проклятую обезьяну удастся, дай бог, только в то самое воскресенье. И эта истеричная привязанность к Анфисе мне нравится все меньше и меньше.

Мои мысли сразу оборвались, когда я увидела, что Дашкины глаза полны слез.

– Мам, – сказала она полушепотом, – когда у нас будет своя квартира? Ведь была же у нас квартира в Красноярске, зачем мы сюда переехали? И когда вернется папа?

Из-за вас с Катькой мы сюда переехали, хотелось мне закричать благим матом. Из-за вас, из-за того что у тебя формировалась астма, а Катьке поставили тубинфицирование! Из-за того что ты не могла вынести загазованного черт знает чем родного красноярского воздуха, надрываясь от сиплого кашля! Ингалятор стоял на тумбочке в прихожей и еще один такой же в школьном медпункте! А впереди маячили гормоны и инвалидность!

И из-за того что в нашем подъезде, оказывается, жил-поживал больной с открытой формой туберкулеза. Он не собирался тратить остаток жизни на лечение, а не на водку. И это его плевки украшали лестницу, по которой ходили мы все, но самой слабой оказалась Катька.

Древняя рекомендация: смените климат, езжайте к морю, если хотите спасти детей.

Мы так и сделали. Бросили все: Генкину диссертацию, мои перспективы на заведование отделением, «группу поддержки» – друзей-однокурсников. А здесь нас развели как лохов. И сейчас эта ободранная съемная двушка – на необозримо долгий срок. Если не выпрут. Если заработаю достаточно, чтобы за нее заплатить.

Я обняла Дашку за плечи и прижала к себе – упирающуюся, шмыгающую носом. Макс понял, что в его владениях что-то не в порядке, поднялся со своей подстилки и с шумным вздохом положил голову Дашке на колени.

Только тут она наконец разревелась. А я шептала ей в мокрое ухо:

– Ты же знаешь, построят дом, и там у нас будет своя квартира. Папа вернется, когда денежку заработает. Через полгода – может быть, через год. Черный весь приедет, загорелый, только зубы белые. Ты же знаешь, ты ведь у меня совсем большая, взрослая. Что бы я без тебя делала, не знаю. Катька полностью на тебе. Ты и приготовить можешь, и Макс вон какой ухоженный, весь блестит, шерсть атласная. Да погладь ты его, видишь же, как он набивается… Погладь хорошую собаку…

Услышав кодовую фразу, Макс заколотил хвостом. Мокрая Дашкина ладонь легла на собачий загривок, сжала атласное ухо.

– Мам, а папа сможет нам обезьянку привезти?

Господи, какая она у меня еще маленькая.

– Не знаю, может быть. Как таможня пропустит. Давай спать, поздно уже. Завтра я во вторую смену.

Дашка всхлипнула последний раз, взяла Макса в охапку – он тут же лизнул ее в нос – и отправилась в их с Катькой комнату.

У меня не хватило духа рекомендованным твердым тоном рявкнуть: «Макс, место!» Все равно потом к Дашке залезет, а она сейчас нуждается в утешении. Он бы и к Катьке залез, но не может взобраться на второй ярус кровати. Да и место занято, там Анфиса.

Катька с Анфисой, Дашка с Максом, а я – я опять одна. Кто бы меня утешил. Утешителей-то кругом как собак нерезаных. Рентгенолог Кирилл с маслеными глазами. ЛОР Женя тоже не прочь, я же чувствую. Васильич, и тот туда же, старый хрен. Куда конь с копытом…

Пошли все вон. Куплю себе плюшевого медведя, как жара спадет, и буду с ним спать.

Спала я плохо. Невыносимо чесалась щиколотка. Это какой же комар-мутант прорвался через газовую завесу «Комбата», хоть бы не малярийный, с-с-сволочь…

Когда я проснулась, комната была залита солнцем. Скользящий график работы хорош тем, что вторая смена может выпасть на пятницу. Это и возможность выспаться за неделю, и законная отмазка от осточертевших пятиминуток, которые все больше и больше напоминают передачу «Слабое звено». У нас в отделении больные ее очень любили.

И вообще я по натуре сова.

Полоса удачи не прекращалась. Медсестра, веселая хохотушка Оксана, отпросилась уйти пораньше и умчалась, довольная, на свадьбу какой-то из бесчисленных родственниц. Вскоре после ее ухода очередная жертва бюрократии в пароксизме счастья от того, что хождение по кабинетам закончилось, получив мою подпись на справке, широким жестом поставила передо мной банку «Якобса» со словами: «Вот, пожалуйста, хоть кофе выпьете!»

Да не пью я кофе! А вот патологоанатом и судмедэксперт Валера пьет…

Так что, пользуясь отсутствием свидетелей, банку я прикарманила.

За два часа лихорадочной писанины я подчистила все хвосты в амбулаторных картах за неделю. «На свободу – с чистой совестью!» Зайти к Валерке – и домой. И пусть будет письмо! И еще пару детоксов на выходных!

Валера сидел в кабинете, курил и смотрел в пространство. Меня он заметил не сразу.

– Привет, – наконец-то отреагировал он. – Какими судьбами? Ты ж на вскрытия не ходишь. От Генки есть что-нибудь?

– Привет. Ты же знаешь, я потому и пошла в психиатрию, что мои больные, как у дерматолога, не выздоравливают и не умирают. По крайней мере от того, от чего у меня лечатся. От Генки давно ничего нет. Кофе угостишь?

– У меня нет. – Он продемонстрировал банку из-под «Пеле», набитую окурками.

– Хороший гость со своим приходит, – и я водрузила на стол эффектную банку «Якобса».

Валера быстро вскипятил крохотный чайник, поставил передо мной щербатую чашку, буркнув: «Не кривись, чистая…» Разлил кипяток и после первого глотка сказал, выдержав паузу:

– И что хорошему гостю надо?

– Информацию. Ты ж у нас лучший диагност. Помнишь, вчера Васильич бомжа привез? Это из моего подъезда. Ты уже вскрыл?

– Спохватилась, – хмыкнул Валера. – Наверное, уже и похоронили. Сейчас узнаем. Прохоровна-а-а!

На пороге появилась старушка из позапрошлого века. Это тогда носили халаты с завязками-тесемками сзади и фартуки из рыжей компрессной клеенки, давно уже полинявшей и растрескавшейся. И нарукавники из нее же.

Старушка выглядела лет на сто с гаком: пергаментная морщинистая кожа в «гречке», черепашьи складчатые веки и шея. И темные глаза, видевшие, казалось, столько, что больше уже и незачем.

Запах, который сопровождал старушку, был хорошо знаком – от него между лопатками поползли мурашки и захотелось бежать отсюда сломя голову.

Я схватилась за чашку и принялась цедить кофе, чтобы перебить запах тления, формалина и еще чего-то страшного.

– Что, Валерий Иванович? – между тем спросила старушка.

– Горкомхозовские приезжали?

– Приезжали, забрали всех своих. Вчерашнюю и тех двоих. Сейчас только хозяйские остались.

– Вот и ладно, а я уже думал, опять надо звонить, лаяться. Кофе будешь?

– Спасибо, я потом. Одного завтра забирают, одежду привезли, пудру, румяна…