– Три звонка. Это уже к нам, – Фира побежала открывать, вернулась, давясь смехом. – Опять близнецы. Теперь за Таней приходили. Упорные!.. Открываю дверь, стоят, – а Таня выйдет?..

Таня вскочила, счастливая, уже готовая убежать, отставила торт, на ходу спросила:

– Мама, тетя Фира, можно мне гулять?

– Нельзя. Сиди и ешь котлету, – неожиданно резко ответил Илья, и Таня удивленно переспросила:

– Котлету? Я уже торт ем. – И заныла: – Ну мо-ожно гуля-ать? Нет, ну мо-ожно? – ныла Таня, послушно доедая торт, она так мечтала, чтобы близнецы ее заметили, и они заметили! Почему нельзя?! Дядя Илюша никогда не вмешивался в детские дела. Тем более вот так – сиди и ешь торт, какая ему разница, кто что ест.

– Это знакомство никому не нужно, – отрезал Илья.

Таня чуть не подавилась тортом. И взрослые посмотрели на него удивленно, и Лева – обычно его папе хватает нескольких минут, чтобы подружиться, в отпуске на пляже, с соседями по даче, он может подружиться даже на троллейбусной остановке. Почему он не хочет, чтобы они дружили с близнецами?

– Мне нравится играть с Аленой-Аришей, они командуют, а я могу с ними играть и думать, – примирительно сказал Лева, и все растроганно заулыбались, – умница, играет, а сам думает… Все, кроме Фиры: все Левой командуют, Лева всегда уступает. Нежный, чувствительный ребенок – как он будет жить? Он же пропадет в этом мире!

– Чтобы я тебя, Лева, и тебя, Таня, рядом с ними не видел! – сердито сказал Илья.

– Папа, почему? – удивился Лева.

Почему-почему… Илья пожал плечами, запел: «Ах, не шейте вы ливреи, евреи, не ходить вам в камергерах, евреи…» …Как объяснить ребенку, что близнецам дома скажут: «С Левой Резником можете дружить в школе, а домой к нему ходить не нужно».

Как объяснить ребенку, что партийным начальникам общаться с евреями не то чтобы нельзя – официальных распоряжений, конечно, нет, но сами начальники знают: им с евреями НЕЛЬЗЯ. Как объяснить, что если начальники и испытывают к евреям интерес, то не к Резникам из коммуналки, а к таким, как доктор наук Кутельман. Чуть презрительный интерес к забавному существу другой породы. Ведь еврею столько всего нельзя, нельзя, к примеру, стать секретарем райкома. С другой стороны, ему столько всего нельзя, а он пробился в науку, умный, хоть и второго сорта человек…

– Ну, просто вы, дети, должны понимать, что они – это они, а мы – это мы, – неуверенно продолжал Илья. Черт, зачем он в это ввязался?.. – Вы должны понимать, что мы евреи…

– Нет! – вскричала Фира и даже пристукнула рукой по столу. – Нет!

– Что, мы не евреи? – дурашливо осведомился Илья. – Хорошо, как скажешь. Дети, вы зулусы.

– Я не зулус и не еврей, я аид, – сказал Лева.

Илья ехидно улыбнулся, как человек, нежданно получивший весомую поддержку.

– Вот видишь, – довольно сказал он. – Ты этого хотела?

Фира дернула плечом – ЭТОГО она не хотела. Но догадаться, откуда взялось слово «аид», что на идиш означало «еврей», было нетрудно – двоюродная тетушка из Винницы, а кто же еще!

Двоюродная тетушка из Винницы была типичная «двоюродная тетушка из Винницы», персонаж Шолом-Алейхема, милая, хлопотливая, любопытная, разговаривала на смеси русского, украинского и идиш. О каждом соседе по квартире, о каждом новом знакомом она придирчиво спрашивала: «Он аид?» Илья последовательно представил ей в качестве «аида» соседа Петра Ивановича, соседку Клавдию Васильевну и портрет Хемингуэя с трубкой. За этим последовали Левины громкие вопросы на кухне, что такое аид, кто в их квартире аид и почему соседка тетя Клава не знает, что она аид. Был большой скандал – Фира кричала, что «все это, сам знаешь что» еще не повод не уважать ее родственников и морочить голову ребенку. «Все это, сам знаешь что» была чудесная тетушкина наивность, которая так и призывала шаловливого Илью – подшучивай надо мной, всегдашняя готовность Ильи все превратить в повод для анекдота и Левина страсть задавать вопросы. Лева всегда задавал свои вопросы везде, где только мог – на коммунальной кухне, во дворе, в детском саду.

Четких ответов на свои вопросы Лева тогда не получил, он был совсем еще маленький, и казалось, забылось.

Но у этого ребенка мозг, как накопитель, – отложилось и в нужный момент выскочило.

– Никаких евреев! Детям всего семь лет, – решительно сказала Фира.

– Не нужно, чтобы они так рано знали слово «еврей»… Пусть считают, что все люди одинаковые, – согласилась Фаина, мастер четких формулировок.

– Да все уже, понимаете, все! – возмутился Илья. – Они в школу пошли, вы их уже отпустили от своей юбки! Как им будет ПРАВИЛЬНО узнать? Когда Леву назовут жидом на перемене? Когда Таня заглянет в классный журнал, на последнюю страницу с графой «национальность»? Прочитает, и будет шок – все «русские», а она не такая, как все. Будет думать, что это стыдно, стесняться?.. Вам ТАК нравится?!

– Можешь говорить что хочешь, но не при детях! – холодно сказала Фаина.

Илья беспомощно улыбнулся.

– Эмка, ну хоть ты здесь здравый человек, скажи им!

– Но что тут спорить, это наше неосознанное желание уберечь… На самом деле мы все думаем одинаково – пусть как можно дольше думают, что ничем не отличаются от других, что они как все. Я считаю, пока не стоит акцентировать внимание на проблеме… – мягко произнес Кутельман.

Женщины закивали – Кутельман, как всегда, оформил их эмоции в приемлемую форму.

Почему такой простой, казалось бы, вопрос, вызвал спор, почти ссору? Что они думали «на самом деле»? Да так и думали: они евреи, но дети… детям – рано. Не то чтобы скрывали, просто умалчивали… Думали: они евреи, но, может быть, как-нибудь пронесет?

Казалось бы, самое очевидное сказать, что в Советском Союзе много разных национальностей: украинцы, белорусы, таджики, грузины, а они, Резники и Кутельманы, – евреи. Но Лева спросит, почему в газетах не встречается слово «еврей». По телевизору его никогда не произносят, говорят «украинцы, белорусы, таджики, грузины»… а евреи?!

Сказать разговорчивому Леве и болтушке Тане, что они евреи, но не должны обсуждать это в школе с другими детьми и с учителями? Но почему, быть евреем стыдно?..

Сказать – гордитесь, что вы евреи, но тайно. Но тайное означает плохое. Как ни выкручивайся, для детей это травма.

Сказать – не гордитесь, не стыдитесь, просто знайте… Объяснить своему ребенку, что он, такой любимый, такой прекрасный, заведомо виноват? Объяснить, что эту несправедливость не понять и не исправить никогда, что мир вокруг не прекрасный, а несправедливый? Объяснить, привести примеры, разрушить розовое солнечное детство? НУ НЕТ. Просто знать не получается, и тогда спасительное – не сейчас, потом, когда-нибудь. ПОТОМ, КОГДА-НИБУДЬ, НЕ СЕЙЧАС. Мы же сами как-то узнали, что мы евреи.

– Мы же сами как-то узнали, что мы евреи, – примирительно произнесла Фаина.

– Ага, узнали! – закричал Илья. – Во время дела врачей мама сказала, что евреев вышлют из Ленинграда, и заплакала. Мне было пятнадцать лет, и я хотел убить Сталина за то, что мама плачет, – вы этого хотите?!

– Илюшка, мы не хотим, чтобы ты убил Сталина. Сталин мертв, – заметила Фаина, – но у нас больше нет антисемитизма. Посмотри на нас четверых через пять – десять лет, Фирка будет директором школы, мы с тобой кандидатами наук, завлабораториями или завотделами, Эмка… ну, про Эмку нечего и говорить… У нас теперь каждому – по труду, независимо от национальности.

– Ты все-таки потрясающая идиотка! – с нежным восхищением сказал Илья. – При чем здесь вообще труд?! Скажи Тане, если кто-нибудь назовет ее жидовкой, пусть она отвечает: «Я не жидовка, у меня мама кандидат наук, а папа профессор».

Лева и Таня давно уже удалились за шкаф, сидели на Левиной кровати, как птицы на жердочке, как А и Б сидели на трубе, – рядком, и старательно подслушивали.

– Лева! Они ссорятся? – спросила Таня.

– Не ссорятся, просто переживают, – авторитетно сказал Лева, – просто переживают, что мы с тобой евреи, а они нет.