Их первый привал случился только в пустыне, в оазисе. Всю дорогу Ронин пытался вытащить стрелу из собственной ноги, но всё никак не получалось — засела намертво. И Эдмунд настоял на том, чтобы Ронин показал ему рану. Они сидели у костра на всё ещё тёплом песке под миллионами звезд в окружении иссушенных пальм и небольших ручейков, что уходили под землю, и Эдмунд, сняв маску и бросив короткий взгляд на Ронина, попытался вытащить стрелу резко — никак, Ронин лишь согнулся от боли.

— Держись за моё плечо.

Ронин послушался, взяв Эдмунда за плечо, и цепко ухватился за него, когда Эдмунд ещё резче вырвал стрелу из ноги. Медленно полилась из раны кровь, и Ронин потянулся к фляге, что лежала неподалеку, и стал промывать рану. А Эдмунд всё никак не мог избавиться от ощущения чужой руки на собственном плече. Он откинул стрелу в сторону и вздохнул, уходя к ручейку, дабы умыться. Эдмунд был отчасти разочарован: даже когда он потревожил свежую рану таким варварским образом, Ронин не издал ни звука.

Это была славная, но морально тяжёлая битва, потому что Эдмунду пришлось видеть своего бывшего союзника, который — на минуточку — считал короля Шотландии умершим. Так странно было чувствовать себя восставшим из мертвых, а затем снова покойником, будто ты проклят возвращаться с того света и уходить туда обратно без возможности прервать этот порочный круг.

Под доспехами запекалась кровь на новых порезах и ранах. Стыки между доспехами легко было сделать широкими, и тогда ничто не защищало тело от вражеских мечей и топоров.

Эдмунд обернулся на Ронина, но того не было на месте. Эдмунд оглянулся и обошёл их небольшой лагерь, не найдя Ронина. Внезапно услышал шорохи и стуки где-то за пальмами и бесшумно проскользнул за них. Ронин соскребал с пальмы кору и дырявил ствол, подставляя под струю сока миску.

— Что ты делаешь?

Ронин похлопал на место рядом с собой, и Эдмунд через силу присел рядом. Заткнув дырку в дереве вакидзаси, Ронин беспардонно снял с Эдмунда доспех и откинул его в сторону. Взял с набедренного ремня мешочек с лавандой и, открыв его, достал веточку. Эдмунд завороженно наблюдал, как Ронин окунул в сок растение и бережно стал втирать эту смесь в рану. Он слегка сморщился от неприятных ощущений, за что тут же получил легкий подзатыльник.

Эдмунд видел, как Ронин открывается ему всё больше и больше. И понимал, что для того, чтобы открыться кому-то, необязательно что-то говорить. Ронин втирал в каждую рану и каждый порез эту странную смесь и на каждое шипение отзывался лёгкими шлепками в плечо или щипками в колено.

В этот вечер Эдмунд впервые уснул очень быстро под действием лаванды и мысли, что с его сыном всё в порядке и что Ронин, быть может, когда-нибудь покажет ему своё лицо.

А вот Ронин не спал. Он полулежал на спящей лошади и смотрел на рождающуюся луну, думая, что Эдмунд не только прекрасный спутник, но ещё и добрый друг, готовый помочь.

Их шествие по пустыне продолжилось с первыми лучами солнца. Буря была не за горами, и стоило побыстрее выбраться на луговую местность, дабы не попасть в песчаный буран. Но ветер крепчал, и небеса затягивались тучами, а вдалеке проблескивали облака пыли.

— Я боюсь, мы не успеем, — громко заявил Эдмунд, перекрывая завывающий ветер. В лицо летели первые песчинки.

Ронин без колебаний слез с лошади и снял с крупа навес. Эдмунд же достал шест бо, который взял из храма для того, чтобы поддерживать навес. Они вместе уложили коней на песок, спрятав их головы под тканью импровизированной палатки, и сели рядом. Слишком близко. Ронин изнывал от жажды. Он ужасно хотел пить, он не мог более терпеть. Он перегнулся через колени Эдмунда, и тот приоткрыл глаза, когда Ронин достал флягу. Краем глаза Эдмунд смотрел, что же Ронин будет делать с флягой, ведь тот ранее никогда не пил.

Снаружи завывал ветер и шипел летающий во все стороны песок. Было душно и жарко. Ронин снял маску, оставляя повязки на месте, и сделал несколько глотков, откидываясь назад и держа флягу в руках. Как-то он не спешил надевать маску обратно, и ошалевший от изумления Эдмунд имел возможность разглядеть его нижнюю часть лица подробнее.

Эдмунд забыл, как дышать, во второй раз и вдохнул только через две минуты, когда лёгкие обожгло от недостатка кислорода. Эдмунд взял флягу из рук Ронина и, закрыв её, откинул в сторону и навис над Ронином. Тот тут же вскинулся, и было видно, как заходили под кожей желваки — нервничал. Эдмунд, будто зачарованный, нажал на грудь Ронина, прижимая к песку, — тот не шевелился, ожидая, что Эдмунд собирался делать. Но что никак не вписывалось во все ожидания Ронина, так это то,что Эдмунд наклонился слишком низко и поцеловал его. Осторожно, пробуя, оценивая. И каково было удивление Эдмунад, когда Ронин приоткрыл рот и поцеловал в ответ, касаясь ладонью его щеки и поглаживая.

Губы Ронина были сухими и холодными, очень умелыми и опытными. Ронин целовался неспешно и плавно, как целуются все люди Востока. Его щеки были впалыми и гладкими — растительности на лице не было вовсе, его губы были тонкими и ярко очерченными. Ронин пах лавандой и жжёным песком — так странно и приятно.

Губы Эдмунда были теплыми и мягкими, слегка сухими и с кисловатым привкусом липкого риса. Они были бледными и большими, а кожа на его лице — жёсткой, с трёхдневной колючей щетиной. Он пах порохом и сладким потом — так обыкновенно и необычно приятно.

Они лежали на песке и целовались, и в какой-то момент Ронин перекатился, оказываясь сверху, на бедрах Эдмунда. Тот принял новые правила игры, скользя ладонями от талии Ронина вниз, к ягодицам и бедрам, изучая тело такого закрытого человека. Ронин чуть подвигал тазом, притираясь, и подался вперёд, целуя вновь и держа ладони на прессе Эдмунда, под доспехом.

Эдмунд слегка приподнялся и очертил пальцами линию позвоночника Ронина, приобнимая его и прижимая ближе. Ронин терся о его бедра, двигался в такт его сердцебиения, в какой-то момент плавно отстраняясь. Поднял маску и, отряхнув от песка, надел её и слез с Эдмунда. Он вышел из палатки и вскоре и вовсе снял навес — буря кончилась. Эдмунд как-то оскорбленно поднялся, облизывая губы, на коих ещё остался вкус губ Ронина. Он помог ему свернуть полотно и сложил шест бо вдвое, убрав в дорожную сумку на седле.

Весь оставшийся до деревни путь они провели в полном молчании и абсолютно никак не соприкасаясь.

Эдмунд не мог выкинуть из головы эти губы, их едва горьковатый, но больше сладкий вкус, этот запах. Казалось, руки всё ещё помнили это сильное грациозное тело, эти изгибы и формы. Эдмунд не знал, хотел ли Ронин видеть его после этого, и всерьёз думал о том, что, наверное, не стоит являться на их утреннюю медитацию.

А вот Ронин считал, что у Эдмунда случился всплеск гормонов и что ему была необходима хоть какая-то близость. Он не видел никакой проблемы в случившемся, но очень удивился, когда Эдмунд не пришёл ни на утреннюю медитацию, ни на вечернюю. То же самое произошло и на следующий день, и Ронин стал сомневаться — а действительно ли эти поцелуи ничего не значили для Эдмунда?

Ронин на закате дня подошёл к веранде одного из домов и поклонился его хозяйке, сидевшей на стуле и гревшейся в лучах заходящего солнца. Он присел на ступени и уперся локтями в колени. Она была старой ухоженной женщиной, с седым аккуратным пучком волос, заколотым палочкой, и с очень добрым, слегка округлым подряхлевшим морщинистым лицом. Она была очень сдержанной и держалась достойно даже спустя столько лет.

— Сакура сегодня словно светится.

Ронин кивнул и перевел взгляд на деревья. И правда: сакура, пролетая сквозь лучи солнца, играла новым цветом, становилась теплее и ярче, и ветер доносил до носа её кисло-сладкий аромат.

— Что тебя беспокоит, Ронин?

«Стоит ли мне говорить с женщиной, которая после поцелуя перестала со мной общаться?» — возникла не совсем правдивая надпись над его головой.

— Это ты её поцеловал? — с доброй усмешкой спросила старуха.