- Брось! - кричал отец.
- Нет, ты брось! - отвечал сын.
Сын, конечно, вышел бы из борьбы победителем, если бы в помощь отцу тотчас же не вступилась Марья. Она, хищно выкатив в сторону косой глаз и стиснув зубы, щипала ногтями кисть руки сына, в которой была ложка с пшеном.
- Грунька! - закричала она. - А ты чего не помогаешь? Помогай!
Сын в это время взял и перевернул ложку вверх дном, и вся гуща вывалилась прямо на стол.
- Это самое лучшее, - сказал отец.
Сын бросил опорожненную ложку, и борьба прекратилась.
Несколько мгновений все сидели и осматривали на себе следы борьбы. Афанасий расправлял вывихнутый палец правой руки, Марья откусывала надломанные ногти, Данила высасывал ртом кровь из руки, в нескольких местах поколупанной матерью...
- Он и ложку нарочно спрятал! - пропыхтел запыхавшийся Афанасий. - Я тебя когда-нибудь убью, сволочь такую! - посмотрел он несвоими глазами на сына, бледный, дрожащий, обессиленный от борьбы.
- Ладно, - загудел вызывающе и насмешливо Данила.
- Довольно! - прикрикнула на них на обоих мать. - Будет! Щи стынут! Ешьте!
- Хотя бы обедали, как люди, - уныло пожелала Груня, молодая, безжизненная, как старуха, с полуспущенными на глаза верхними веками, с отвисающими дрябло щеками.
Афанасий отстранил локтями всех от опрокинутой на стол гущи, взял сперва ложку, а потом широкий нож и начал собирать пшено со стола в свою тарелку. Если судить справедливо, то он больше всех в доме имеет прав на это пшено: он раньше всех встает, больше всех работает...
- Что же это будет? - сдавленно спрашивал Данила и провожал глазами пшено на ноже отца. - Один будет поедать все пшено, а другие будут хлебать из котла пустую воду?
- А ты?! - обе враз попрекнули его мать и сестра. - А ты?! Тебе можно?
- Делите на троих, - указал отец на оставшуюся на столе часть пшена, бросил широкий нож, подлил себе из котла жижи, спрятал в карман очки и стал есть.
Мать схватила нож и зацарапала им по столу, сгребая все крупинки пшена в одну кучу. Если бы по совести делить, то главную часть этого пшена надо было бы дать ей: она продает зажигалки, она достает деньги. Не продай она вчера зажигалки, сегодня не было бы ни этого обеда, ни этой гущи...
Ели молча, жадно, жевали громко, как лошади. Иногда кто-нибудь хотел дать отзыв о качестве капусты, пшена или черного хлеба, но, пробормотав несколько слов, обычно умолкал, устремляя все свое внимание снова в тарелку.
Жижи в котле было много, и ее брали без счета, кто сколько хотел.
- Хлеб ешьте только со щами, - скользнула глазами по всем приборам Марья. - А так-то его, конечно, не хватит, сколько ни возьми.
- Я его почти вовсе не беру, - тоскливо произнесла Груня.
- Я не тебе, - проговорила Марья и закричала в другую сторону: - Данила, имей совесть! Ты уже в который раз берешь хлеб! А другие еще по второму разу не брали. Хлебай больше щей, щами тебя никто не стесняет!
- Разве это щи? - проговорил Данила, энергично размалывая во рту пищу.
В этот момент что-то крепко хрястнуло у него на коренных зубах. Если бы суп был мясной, можно было бы подумать, что ему нечаянно попалась на зубы мясная косточка.
- Что же это такое? - изумленно спросил он и выплюнул изо рта в пригоршню изжеванную пищу. О! - вскричал он поковырявшись там рукой и достав оттуда расплющенный зубами медный винтик. - Мать, ты уже из зажигалок начинаешь нам щи варить?
Он бросил испорченный винтик под стол в ящик с медью, а изжеванную пищу опрокинул из пригоршни обратно в рот.
- Что же, когда у вас по всему дому медь раскидана, - сказала Марья. - От вашей меди в дома нигде проходу нет! Она и на столах, и на подоконниках, и в шкапах, и на полу...
- Я этой ночью у себя под одеялом ролик нашла, - рассказала Груня. Слышу, что-то холодное катается подо мной...
- А хороший был ролик? - спросил Афанасий. - Куда же ты его дела? Ролики, они...
Выстукав ложками до-суха почти ведерный котел, приступили к послеобеденному чаю.
- На запивку, - с аппетитом сказала Марья.
Данила злобно ухмыльнулся.
- То был кипяток N 1, - сказал он по поводу щей. - А это кипяток N 2, - встретил он появление на столе громадного чайника.
Потягивали из блюдечек обжигающий губы кипяток и гонялись языком в большом рту за крошечным монпансье.
- На толчке сегодня много было народу? - спросил у Марьи Афанасий после второй выпитой чашки.
Марья оживилась и с воодушевлением рассказывала, что она видела за сегодняшний день на базаре...
- Ну, а что на толчке люди говорят? - спросил потом Афанасий.
И Марья пространно передавала содержание самых последних толков...
После невероятного количества выпитого жидкого у всех были раздуты животы. Поднимались со стульев трудно; переступали по комнате медленно; что-то приятное щекотало внутри и мучительно хотелось не то спать, не то хохотать. Беспрестанно икалось и отдавалось изо рта третьесортной дубоватой капустой.
- Она все-таки придает человеку сытость, - с довольным лицом произнесла Марья, громко икнула на весь дом, потом сказала, кто она - капуста.
Иногда вместе с подобной икотой выходили из желудка обратно в рот кусочки плохо разжеванных кочерыжек, похожие на плоские сосновые щепочки. Тогда их брали в руки, рассматривали, потом клали обратно в рот, уже неторопливо дожевывали и проглатывали во второй раз.
Данила сбросил с себя ременный поясок и повалился на свою койку. Переполненный живот его вздымался на койке высокой горой, похожей на могилу, отчего большая голова вдруг стала казаться маленькой, а широкие плечи - узкими. Он глядел в потолок совершенно одурелыми глазами и, чтобы как-нибудь использовать послеобеденный отдых, сделал попытку думать об ожидающем его успехе в жизни, о том, каким великим художником он будет. Но его отяжелевшая мысль никак не могла подняться выше определенного уровня: потянется немного вверх и тут же оборвется; опять потянется и опять оборвется. Тогда его стало давить невыносимое отвращение ко всему: к жизни, к себе, к съеденной капусте...
- Старость пришла? - бросил на него насмешливый взгляд отец, направляясь к станку и надевая на ходу очки.
- Имею право на послеобеденный отдых, - с трудом выговорил Данила вялым языком.
- А я? - спросил Афанасий.
- А кто тебе велит не отдыхать?
- Как кто велит? Нужда велит! Ты вырос у родителей и когда обедаешь, не знаешь, откуда берется капуста, пшено, дрова!
- Да, конечно, я у вас такой глупый.
- Нет, ты не глупый! - с чувством проговорил Афанасий, взял черный стальной прут, толщиной в мизинец и начал резать его как режут колбасу, на тоненькие кружочки, будущие ролики, колесики, выбивающие в зажигалке из кремня искру. - Нет, ты не глупый! Ты умный! Ты очень умный, что касается твоей пользы. Ты только не считаешь трудов других! У тебя совести нету! Ты вот наелся и лежишь и будешь лежать, а отец работай и работай! А если я сейчас брошу работать и тоже лягу, тогда ты завтра будешь сидеть голодный!
Данила медленно встал, перетянул ремешком раздувшийся живот и в развалку пошел к рабочему столу.
- Давай, что работать.
VII.
- Вот, сверли в этих роликах дырочки для осей, - подал отец. - Потом будем выбивать на нем зубчики.
Сталь для роликов попалась густая, сила у Данилы была ужасная, и сверла ломались у него, как спички.
- Что это? - вдруг останавливал свою работу отец и прислушивался к пыхтенью сына: - никак опять сверло сломалось?
- Нет, - чтобы не делать скандала, врал Данила и заслонял от отца свою работу. - Это так. Скрябануло.
Проходило несколько минут, у Данилы под нерассчитанным напором силы опять ломалось сверло, и опять раздавался встревоженный голос отца.
- А это что? Сломалось?
- Нет, это так. Склизануло.
Отец успокаивался.
- То-то... Смотри... А то если мы будем так часто сверлы ломать, тогда нам нет расчета работать... Тогда лучше сразу распродать весь инструмент и стать с протянутой рукой под церквой... Эти сверлы у меня еще старого запасу, а если их покупать сейчас...
