Заговору сочувствовало множество лиц высшего петербургского общества, большей частью лично обиженных императором. Наибольшим доверием императрицы пользовалась княгиня Екатерина Романовна Дашкова и братья Орловы. Княгиня Дашкова, сестра фаворитки императора, была 19-летней дамой, воспитанной на новейших европейских идеях, весьма начитанной и независимой. Быть в оппозиции с ранних лет сделалось ее потребностью. Дочь великого канцлера Воронцова с детства привыкла видеть у себя в доме иностранных министров и послов, но с 15 лет желала разговаривать только с республиканскими. Она явно высказывалась против самодержавия и заявляла о своем желании жить в Голландии, в которой хвалила гражданскую свободу и религиозную терпимость. В этом же возрасте она раз и навсегда отказалась от употребления румян и белил (чтобы понять степень «оппозиционности» молодой княгини, следует знать, что эти принадлежности дамского туалета были во всеобщем употреблении: банка белил непременно присутствовала при любом праздничном подношении, а нищенка постыдилась бы пойти под окно просить милостыню предварительно не нарумянившись). Сделавшись наперсницей отвергнутой императрицы, Дашкова надеялась осуществить в России в случае успеха заговора некие конституционно-республиканские проекты.
Самая деятельная часть заговорщиков – гвардейская молодежь, среди которой был и унтер-офицер Потемкин,– объединялась вокруг гнезда братьев Орловых, из которых особенно выдавались двое – Григорий и Алексей, рослые и красивые силачи, бесшабашно-ветреные и отчаянно-смелые, организаторы чудовищных попоек на петербургских окраинах и кулачных боев, зачастую со смертельным исходом. Во всех полках они были известны, как идолы тогдашней золотой молодежи. Старший из них, Григорий, артиллерийский офицер, давно был в любовных отношениях с императрицей, которые искусно скрывались. Братьев Орловых в заговоре прельщала возможность с блеском рискнуть головой – возможность, которую люди подобного сорта редко упускают добровольно, особенно, если риск окрашен в романтические тона служения любимой женщине.
Из влиятельных людей заговору больше других втихомолку содействовал малороссийский гетман и президент Академии наук граф Кирилл Разумовский, богач, чрезвычайно любимый за щедрость и простоту в своем гвардейском Измайловском полку; а также граф Никита Панин, елизаветинский дипломат и воспитатель наследника, великого князя Павла, желавший произвести переворот в пользу своего воспитанника с предоставлением Екатерине прав регентства. К заговору примыкало и много случайных людей, вроде некоего пьемонтца Одара, крутившегося возле Панина и Дашковой и объяснявшего мотивы своего участия в заговоре следующим образом: «Я родился бедным; видя, что ничто не уважается в свете так, как деньги, я хочу их иметь, для чего сей же вечер готов зажечь дворец; с деньгами я уеду в свое отечество и буду там такой же честный человек, как и любой другой». Накануне переворота Екатерина рассчитывала на поддержку 40 офицеров и около 10 тысяч солдат гвардии.
Несмотря на столь широкий охват заговор некоторое время зрел в полной безопасности. Разумеется, к Петру шли доносы, но он не обращал на них внимания, продолжая веселиться в Ораниенбауме со своими любимцами. Император являлся, по сути, самым деятельным заговорщиком против самого себя. Окончив бесполезно для России одну войну, он затевал другую, еще менее полезную, разорвав отношения с Данией, чтобы возвратить своему незабвенному голштинскому отечеству утерянный Шлезвиг. В то же время он упорно вводил свободу вероисповедания в России, за три дня до своего падения декларировав равенство всех христианских вероисповеданий, необязательность постов, неосуждение грехов против седьмой заповеди22, «ибо и Христос не осуждал», и требовал от Синода неукоснительного выполнения всех императорских предписаний. Во дворце ходили какие-то нелепые слухи, соперничавшие в сумасбродстве с действительными распоряжениями Петра. Так, утверждали, что император хочет развести придворных дам с их мужьями, а для примера первым развестись с женой и жениться на Елизавете Воронцовой; что уже заготовлены 12 одинаковых кроватей для первых 12-ти свадеб и т. п. Гвардия с тоской ожидала приказа выступить в заграничный поход, и приезд государя 29 июня в Петербург на проводы Панин считал удобным моментом для переворота.
Однако взрыв был ускорен внезапным обстоятельством. Один из участников заговора, капитан Пассек, выражавший горячее желание поразить императора среди бела дня на виду у всей гвардии, наболтал лишнего солдату, которого недавно побил. Тот донес на него в полковую канцелярию, и вечером 27 июня Пассек был арестован. Арест его поднял на ноги всех заговорщиков, опасавшихся, что арестованный может выдать их под пыткой. Как выяснилось позже, тревога их была, в общем-то, напрасной: когда Петру на следующий день доложили об аресте злоумышленника, он коротко ответствовал: «Это дурак»,– чем и закончил расследование. Но предвидеть такой беспечности, разумеется, никто не мог; к тому же, хладнокровие не было отличительной чертой братьев Орловых. Рано утром 28 июня Екатерина вместе с Дашковой и своим парикмахером была привезена А. Орловым из Монплезира в казармы Измайловского полка. Давно подготовленные солдаты по барабанному бою выстроились на площади и тотчас присягнули, целуя руки, ноги, платье императрицы. В других гвардейских полках повторилось то же самое. Оттуда отправились в Сенат и Синод. Орловы обменялись заряженными пистолетами, дав клятву застрелить друг друга в случае неудачи. Екатерина не приготовила себе ничего и думала о казни равнодушно. Неожиданностей не произошло, все послушно присягали ей. На молебне в Казанском соборе она была провозглашена самодержавной императрицей. Вечером того же дня Екатерина верхом, в гвардейском мундире старого петровского покроя и в шляпе, украшенной зеленой дубовой веткой, с распущенными длинными волосами, во главе нескольких полков двинулась на поимку свергнутого мужа. Рядом с ней ехала княгиня Дашкова – тоже верхом и в гвардейском мундире.
Во всем Петербурге лишь один человек, некий иностранец, надумал уведомить императора о случившемся. Петр весело продолжал свой путь в Петергоф в сопровождении Воронцовой, прусского посланника и большого придворного общества. Только обшарив весь Петергоф и убедившись, что императрица действительно сбежала, Петр прозрел. Он побледнел и кричал растерявшимся придворным: «Что за глупость?» Три сановника, в том числе и канцлер Воронцов, смекнув в чем дело, вызвались усовестить императрицу. Екатерина всенародно уверяла после, что им велено было убить ее в случае надобности. Встретив императрицу, посланники присягнули ей и обратно не возвратились.
Петр, между тем, пребывал в кипучей деятельности. Он назначил генералиссимусом камергера, который известил его о побеге императрицы и повелел ему набирать войско из окрестных крестьян и ближних полков. Он бегал большими шагами, подобно помешанному, часто просил пить и диктовал против супруги два больших манифеста, изобиловавшие отборными ругательствами. Придворным было поручено развозить копии. Наконец, вспомнив о национальности своих подданных, Петр решился снять свой прусский мундир и ленту и возложил на себя знаки Российской империи.
В разгар этих воинственных приготовлений к императору подошел Миних и предложил укрыться в Кронштадте под защиту многочисленного гарнизона и снаряженного флота. Петр не соглашался, называл всех трусами и попусту терял время. Только известие о приближении Екатерины с 20-тысячным войском заставило его последовать совету старого фельдмаршала.
Но время было уже упущено. Когда вечером императорские галеры подплыли к Кронштадту, вице-адмирал Талызин уже успел склонить гарнизон присягнуть Екатерине, уведомив, что император лишен престола. Флотилию беглецов встретил грозный оклик:
– Кто идет?
– Император.
– Нет императора.
Петр вышел вперед и, скинув плащ, чтобы показать орден, закричал:
