Страшно кричал конвоир Копенкин, придавленный бортом перевернувшегося грузовика. Хороший в общем-то человек, который мог отсыпать чуток махорки и не тиранил заключенных. Сейчас у него изо рта лилась кровь и лезло что-то сизое, чем он давился и захлебывался.

В раздавленной кабине были мертвы оба – и водитель-армянин, и капитан Шлыга. Расколотое лобовое стекло рассекло голову капитана на уровне переносицы, и верхняя часть черепа валялась на снегу, словно жуткая кастрюля с розово-красным желе.

– Рвем! – хрипло заорал уголовник Керя, оглядываясь по сторонам. Он совсем не пострадал в аварии и сейчас обшаривал труп второго конвоира Хасматова; забрал у него патроны к карабину, банку консервов и зачем-то пластмассовую расческу. Потом он что-то прикинул и снял с конвоира шинель. Надел на себя, одернул полы – шинель явно великовата, Керя был мелкий дрыщ, но пар костей не ломит, как говорится.

Таганцев попытался встать, но у него не получилось. Помог Граве, немолодой бывший комкор, кажется, из летчиков.

– Вставайте, вставайте, Коленька… – бормотал он, подтягивая к себе безвольное тело Таганцева. – Вот так, вот так… Молодец, молодец…

Граве прислонил Таганцева к стволу дерева.

– Постойте немного, – велел он.

Дышать сразу сделалось легче, и Таганцев понял, что ни до какого прииска Лучезарного они уже не доедут. Что конвой во главе с капитаном Шлыгой мертв, что даже бедняга Копенкин перестал уже хрипеть и дергаться, подавившись собственными кишками, и совершенно нельзя понять, что же теперь делать, куда идти и как жить дальше.

Зэки – из тех, кто выжил – тоже тупо сидели на снегу или слонялись вокруг в опускавшихся сумерках.

– Рвем! – снова закричал Керя, размахивая карабином Хасматова. – Кто со мной, братва?!

– Погоди ты орать, – сухо сказал Граве и пошел к раздавленной кабине полуторки. Он долго там возился, вылез с вещмешком и пистолетом в руке. Подошел к Копенкину, страшно торчавшему из-под борта, обшарил, что-то достал и сунул в карман.

– Бензин бы слить, – сказал бывший комкор, озираясь. – Пригодится бензин.

– Рвем, фашист ты чертов, – крикнул Керя. – Вон фары, щас нас тут всех положат из автоматов!

В самом деле, на дальнем подъеме сверкнул свет фар автомобиля. Таганцев сделал пару шагов, отлепившись от дерева, и понял, что в принципе он в порядке, ходить может, думать тоже. Фары сверкнули снова, и Таганцев побежал в лес, спотыкаясь и падая. Боковым зрением он видел, что за ним бегут Керя, бывший комкор и еще три каких-то зэка. Чем дальше от дороги, тем снег становился более рыхлым и глубоким, но Таганцеву было плевать, потому что он вернулся на свободу. Впервые за три года. И пока совершенно не знал, что он с этой свободой будет делать.

Остановились они километрах в пяти от дороги, на маленькой опушке. Только теперь Таганцев разобрался, кто же пошел в побег вместе с ним и бывшим комкором. Уголовник Керя, раскулаченный бородач Зот Ивлев, очкастый Муллерман – кажется, какой-то деятель Коминтерна или МОПРа и совсем юный Костя Жданов, мотавший три года за участие в антисоветском кружке.

– Тебя-то куда хер погнал?! – осведомился у Кости уголовник, тяжело дыша и запихивая в рот комья снега. – Тебе полтора года осталось сидеть и к маме на блины, остался бы у машины, еще скинули бы малёк.

– Я не знаю, – Костя пожал плечами. Он был одет в телогрейку размера на два больше. Стриженая голова торчала из воротника, словно желудь, а шапку Жданов потерял.

– Не знает он, – буркнул Керя. – Ну и хули мы будем дальше делать, а, хевара?! Вот ты, фашистская морда, чего скажешь?

– Я не фашистская морда, – с достоинством сказал Граве. – Я – японский шпион. Но для начала я предложил бы провести ревизию нашего имущества, особенно продуктов и оружия.

Ревизия много времени не заняла. «ТТ» покойного капитана Шлыги с двумя обоймами, карабин Хасматова, к нему сорок два патрона. Две буханки хлеба и еще несколько обломанных кусков, пять банок рыбных консервов из вещмешка водителя, обрывок краковской колбасы, две воблы, мокрый бок соленой горбуши в газетине, складной нож. Спички, неполный коробок.

– Чего ж покурить никто не взял, а?! – суетился Керя. – У капитана, небось, портсигар был и у вертухаев махра, хули ж никто не взял?!

– Заткнись ты уже. Не мельтеши, – устало сказал Зот Ивлев.

– Чего?! – удивился Керя. – Чего ты вякнул, борода?! Ты, падаль, царское прошлое, эксплуататор, чего сказал?!

Зот молча отвернулся.

– Давайте прекратим прения, – командным голосом произнес Граве. – Мы сейчас в одной лодке, так сказать, и любая ссора нам только повредит. Полагаю, разбитую машину уже обнаружили, следы на снегу видны хорошо, но пока приедет отряд, мы можем уйти довольно далеко. А если случится снегопад, нам вдвойне повезет.

– Куда идти-то? – спросил Ивлев.

– На муда, – ответил Керя злобно.

– Я думаю, мы должны идти на запад, к населенным пунктам. Если честно, я совершенно не понимаю, что мы будем делать дальше, но не здесь же помирать… – Граве высморкался и вытер пальцы об штанину. – Если у вас есть иные мнения, я готов выслушать.

Все молчали. Керя погладил приклад карабина, посопел и сказал:

– Ты, командир, вроде понимающий, тебя командовать учили. Хрен с тобой, как скажешь, так и сделаем. Но если по елде всё дело пойдет, прости, сам тебя завалю.

– Затрахаешься, – спокойно парировал Граве.

Керя уставился на бывшего комкора, открыв рот, а потом расхохотался и хлопнул себя по коленям.

– Крой, фашист! – воскликнул он. – Верю в тебя, веди. Главное, чтобы мы тут в тайге не сдохли, а уж там разберемся, кто пахан и кто говно.

– Я не фашист, я японский шпион, – напомнил Граве.

– Одна малина, все равно сволочь.

Они шли всю ночь, остановившись ненадолго, чтобы разделить хлебные обломки. Жевали их на ходу.

Температура, по прикидкам Таганцева, держалась что-то около минус пяти, по нынешним местам, можно сказать, тепло. Лишь бы днем снег не начал подтаивать, промокнут ноги к чертовой матери, и с деревьев закапает…

Шли цепочкой в лунном свете, словно волки. Идущие впереди регулярно менялись, не трогали только Костю Жданова, он был замыкающим. Отпахал свое и Таганцев – притом ему повезло, как раз вышли к журчавшей подо льдом неопознанной речушке. Снег с нее почти смелó, он лежал ниже чем по колено. Не сговариваясь, по реке прошли километра два, после чего свернули обратно в лес, и Граве объявил привал.

– Костерок бы развести, – произнес Керя, садясь на поваленную лиственницу и ставя карабин между ног.

– Нельзя, – покачал головой Граве. – Свет. Днем разведем.

– Да кто тут есть?! Тайга кругом.

– В тайге охотнички. Им за нашего брата денежку платят, – пробубнил кулак. – Помню, с Пасмурного трое бежали, так охотнички-коряки всех стрелили, бошки потом в мешке принесли, им спирту дали и денег.

– Хрен с вами, не жгите, – Керя принялся отряхивать снег с пол длинной конвоирской шинели. Луна светила ярко, пробиваясь сквозь ветви, и Таганцев видел всех почти как днем, только серо-синими, мертвенными. Глаза тускло поблескивали.

– Тут и кроме охотников много разного.

Это сказал Муллерман, сидевший на корточках в сторонке. Все повернулись к нему.

– Звери, что ль? – спросил уголовник.

– И звери, и еще всякое.

– Дедушка леший? – Керя засмеялся. Муллерман резко поднялся:

– Не нужно ночью такое поминать! Я в свое время ездил по очень отдаленным уголкам Сибири, разного наслушался. Народ зря не придумает, уверяю.

Граве с интересом посмотрел на Муллермана.

– Вы этнограф?

– В очень незначительной степени. Проректор Коммунистического университета трудящихся Востока при Коминтерне. Но покатался по стране. В здешних местах, правда, не был, но Иркутск, Якутия… Разного наслушался, – повторил Муллерман.

– Еврей дело говорит, – сказал Ивлев. – У нас, помню, в деревне…