– Я тебя, чертяку, – Шульгин пошел к Говорову, опираясь на тяжелую черную палку, – с прошлого года дожидаюсь!

Говоров порадовался, что свою палку оставил дома, набрался сил дойти без нее. А то были бы… пара хромых, запряженных с зарею! Смех один.

Обнялись.

– Да ранило меня, – весело оправдывался Говоров. – Десятого мая, представляешь? Все победу празднуют, а я в госпитале. Ну, подлатали. А потом остался. Помогал немецким товарищам партийную работу налаживать!

– Осведомлен! – кивнул Дементий, сияя глазами и откровенно любуясь другом. – Ну, Миха… ну, красавец! Орденов, медалей – портреты малевать! А меня, друже, зацепило под Киевом. От гангрены нога загорелась – еле спасли! Да комиссовали в конце сорок третьего. Обидно было до злости!

Тяжело ступая, Шульгин вернулся к столу.

– К черту! Присаживайся!

Говоров подтащил к себе стул, оглядывая кабинет. Ну что ж… все как подобает! Стоячие часы у двери, тяжелая дубовая мебель, такие же панели, строгие обои, зеленое сукно стола, бронзовая лампа, три разных портрета Иосифа Виссарионовича… Впечатляет. Если не Кремль, то где-то рядом! Хотя Шульгин и в Кремле может оказаться: умный, хваткий, соображучий и везучий, даром что получил тяжелое ранение и не дошел до Берлина.

До Берлина не дошел, а до Кремля дойдет!

– Читай! – велел в это время Шульгин, кивнув на плакат.

На плакате был запечатлен Сталин в шинели и фуражке, позади реяло красное знамя, а наверху были напечатаны слова: «Кадры решают все!»

– Кадры решают все! – повторил Говоров. – Сталин.

Дементий смотрел с улыбкой:

– Вот именно! Лозунг большущего социального и политического смысла! Поэтому, друже, не хрен прохлаждаться: есть мнение доверить тебе промышленность! Принимай станкостроительный завод!

Говоров растерянно откинулся на спинку стула.

Из боя в бой, значит.

Ну что ж, не привыкать!

– Завод только что из эвакуации, – продолжал Шульгин с сокрушенным выражением. – Черт знает что творится. Цеха надо восстанавливать, социалку – людям негде жить. План не дают, а меня область за горло берет. Поднимать завод надо! Вот это и есть первая и главная задача!

– Понял, понял, – кивнул Говоров, и Шульгин широко улыбнулся:

– Как же я рад, что ты вернулся!

Говоров только покашлял смущенно.

Дементий достал из стола бутылку коньяка, стаканы.

– Михас! Мы еще с тобой землю потопчем, не пропадем! – сведя крутые брови и помахивая правой рукой, словно держал трубочку, произнес Шульгин с характерным акцентом, да так похоже, что Говоров глаза вытаращил: – Сэйчас такие врэмена, что чэлавэк чэлавэка должен дэржаться вместэ! Ты жэ мой чэлавэк?

Говоров хохотал, чуть смущаясь. Уж больно ловко Шульгин передразнил товарища Сталина! Конечно, с большим уважением, но… Да ладно, они тут вдвоем, никто этого не видел и не слышал.

– Твой, твой, Дементий, – сказал он, словно клятву принес.

Шульгин взялся наливать коньяк:

– Рассказывай! Как жена, как сын?

Говоров покачал стаканом, вздохнул.

Он все расскажет Дементию. Тот поймет. Он всегда понимал!

Расскажет… Но не сейчас. Потом когда-нибудь.

– Все хорошо, – улыбнулся Говоров. – Все хорошо.

Чокнулись, выпили.

– Так что переезжай в новый дом, – приказал Шульгин, – и начинай работать!

Смотреть новый дом Говоровы отправились в тот же день, потому что назавтра Михаилу Ивановичу предстояло уже выходить на работу.

Маргарита была в ужасе: она надеялась на большую городскую квартиру, а их везут по раздолбанной дороге куда-то на окраину, в деревню, глушь!

Какая-то тетка в платке без всякого страха перегнала через дорогу стадо коз прямо под носом у черного «Опеля», который с удовольствием вел Егорыч.

«Виллис» – это, конечно, лихая машина, думалось Маргарите, но для фронта. А для мирной жизни, чтобы возить работника горкома партии, нужно что-нибудь поавантажней!

Говоров поглядывал то на хмурую жену, то в окно. Ну, велика страна! Несколько дней назад, когда он был в детдоме, откуда забирал Лилю, вокруг уже вовсю зеленели леса и рощи, а здесь, в центре России, едва-едва проклевывается лист на деревьях, да и трава выглядывает так несмело, словно побаивается возвращения холодов.

Говоров, честно говоря, тоже был озадачен, когда Дементий сказал – переезжай в новый дом. С другой стороны, ему, судя по всему, придется дневать и ночевать на станкостроительном заводе, а не на горкомовских совещаниях штаны просиживать. Завод здесь неподалеку, поближе, чем горком. Ну, посмотрим, посмотрим…

Забор вокруг дома оказался весь порушен, зато нашлись «крепко» запертые на палочку ворота, которые с готовностью, лишь «Опель» показался на подъездной дороге, бросился открывать седобородый дедок в меховой жилетке, валенках и треухе – вылитый Щукарь из книжки «Поднятая целина», которой в свое время зачитывался Говоров. От чего и от кого дедок мог что бы то ни было остеречь, было совершенно непонятно. Да и что тут охранять? Кому понадобится это несуразное строение с мезонином, с островерхой башенкой над флигелем, ободранное, обшарпанное, с окнами, забитыми досками так давно, что эти доски прогнить успели…

Маргарита вышла из машины и увидела на фронтоне еле различимые цифры: 18…, обозначающие дату постройки… И немедленно вынесла приговор:

– Здесь же невозможно жить! Дом вот-вот развалится!

А Костя таращился на дом с восторгом, словно на сказочный дворец.

Лиля, оставшаяся в машине, дремала.

– А вот это вы зазря, дамочка! – возразил дедок, назвавшийся Степаном. – Этот дом построил в тысяча восемьсот… затертом каком-то году купец из местных. Ох и богатый был! Конезавод держал тут, неподалеку. Одним словом, капиталист и эксплуататор, по-нынешнему говоря. Но и гуляка был знатный – заграницы, ресторации, девочки, цыгане… Слаб был на женский пол!

Маргарита, которая слушала все это с нескрываемой скукой, при последних словах оживилась:

– Как и все мужчины. Да, Говоров?

Голос ласковый, аж приторный. Таких «мягких» иголочек она в него за день воткнула – не сосчитать.

Михаил Иванович делал вид, что не слышит. Пускай Маргарита изощряется. Чем больше яду из себя выплеснет, тем меньше останется. Это от бессилия. Понимает же, что придется смириться с тем, что случилось. И хоть на Лилю она по-прежнему не обращает внимания, ни про какие детдома больше не заговаривает. И, между прочим, надела новое весеннее полупальто, привезенное Говоровым, новый берет и новые перчатки…

Так что пускай язвит. Все равно дело идет к примирению, он это чувствует!

– Егорыч, за Лилей присмотри, – попросил Говоров, направляясь вслед за женой к дому.

Егорыч понимающе прищурился:

– Пусть поспит!

Степан, обрадовавшись случаю поговорить, теперь уже не унимался:

– Это место у нас страшным называется. Женщина тут самоубийством покончила!

– Как это? – приостановилась Маргарита.

– А приехал как-то купец прямиком из Парижа и застал свою жену с управляющим. Заревновал сильно! Так их обоих и не нашли… – Степан сделал страшные глаза: – Сказывали, его утопил вон там – я потом вам покажу, если хотите.

– Ой, нет! – отмахнулась Маргарита. – Спасибо!

– А жена не выдержала и повесилась. Вон в той комнате! – Степан показал на заколоченное окно в мезонине, затянутое сухими плетьми дикого винограда. – Ну, купец не стал это дело обнародовать, не стал ее хоронить, а, сказывают, в этой комнате и замуровал.

– А что это – замуровал? – с живейшим интересом спросил Костя.

– Котя! – возмутилась Маргарита, оттаскивая сына от дома, и Говоров решил ее поддержать.

– Слушайте, вы нам детей не пугайте, товарищ, – усмехнулся он.

– А я не пугаю, – обиделся Степан. – Чистую правду сказываю. Еще будто бы она напророчила там чего-то… но это в деревне бабы вам расскажут. Там что-то такое про любовь… Да спросите кого хотите про Дом с лилиями!

– С лилиями? – удивился Говоров.