На одном бале государыня, заметив, что Головатый, глядя на великих князей Александра и Константина, видимо, чувствует какое-то наслаждение и черты лица его выражают душевное удовольствие, приказала подозвать его к себе и удостоила спросить, что он находит во внуках её, смотря так пристально на них?

— Любуюсь, ваше императорское величество, — отвечал Головатый с должным благоуважением, — Александр так и видно, что глядит на всех и ищет, кого бы счастливым сделать, а Константин... о! тот уже заранее закидывает думку на Царьград.

Милостивая улыбка была наградою черноморцу, отвечавшему сходно с желанием и замыслами великой.

Его высочество Константин Павлович, по живости своей, всегда зашучивал с Головатым; танцуя в польском и идя мимо его, делал рукою вид, будто закручивает ус или будто, поправляя чуприну, завертывает ее за ухо. Однажды подошёл к нему, спросил: отчего это черноморцы, как он заметил, чуприну свою завертывают непременно за левое ухо?

«Все знаки достоинств и отличий, ваше высочество, сабля, шпага, ордена и другие носятся с левого бока; то и чуприна, как знак удалого и храброго казака, должна быть обращена также к левой стороне».

Рассуждая с вельможами, Головатый спроста изъявлял своё удивление о видимом царском великолепии. «Что же должно быть там, — прибавлял он, — где она сама, мати наша, пребывает; когда здесь, куда она к нам нисходит, да так хорошо, каково же там? Уж, верно, как на небесах!»

И это замечание его, как и всё, доведено было к сведению государыни. Вслед за тем поручено было придворному чиновнику показать Головатому Эрмитаж со всеми редкостями, Кунсткамеру* и всё достойное любопытства в столице. Головатый на всё делал замечания «свои», в своем особенном роде, с точностию и свойственною ему остротою.

С началом весны государыня и двор переехали в Царское Село. Тут приказано было Головатого ввести в собственные комнаты государыни и показать всё там находящееся. Головатый смотрел на всё с удивлением уже другого рода: он изъяснял, что в своём понятии составил убранство внутренних комнат, превосходящее всякое воображение, и после того всё видимое им он уже находит скромным, не пышным...

— Правда, правда, — примолвил он, будто отвечая на свой вопрос, — она премудрая и не занимается блеском.

Когда ввели его в кабинет государыни и указали место, где она пишет, чернильницу её, перо, — тут Головатый, схватив перо обеими руками, воскликнул с исступлением: «Это перо её?.. Этим пером пишет мати наша мудрые узаконения, милости верноподданным, кару врагам, — самое то перо?..» — и, бросаясь на колена, целовал его с восторгом и потом с благоговением положил его на место. В тот же день донесено было государыне обо всём подробно.

Как ни явно было благоволение государыни к Головатому, как ни велики были милости и высочайшее к нему внимание, но дело его не подвигалось ни малейше. Сколько он ни просил, сколько ни убеждал, — все только обещевали; а между тем положение его делалось затруднительнее. Жизнь в столице с восемью чиновниками, ежедневные выезды по городу, а, наконец, и в Царское Село, куда вместе с двором переехали вельможи, в руках коих находилось дело черноморцев, — всё это требовало издержек; и Головатый с первых чисел апреля дошёл уже до июня, не видя и начала по просьбам своим. Тужа и горюя, он сложил тогда песню и, прибрав приличный содержанию голос, запел ее при первом обеде у одного вельможи:

Ой, боже ж наш, боже милостивий!

Вродилися ми в світі нещасливі!

Служили вірно на полі і на морі,

Та осталися убогі, босі і голі.

Дали нам землі од Дністра до Бугу,

Границі нам по бендерську дорогу.

Дністровий, Дніпровий, обидва лнмани,

В них добувати, справляти й жупани.

Прежнюю взяли, та й сю отнимають,

А нам дати Тамань обіцають.

Ми б туда пішли, аби б нам сказали,

Щоб не загубить та козацької слави.

Ой встань, батьку, великий гетьмане,

Милостивий наш вельможний пане!

Та встань, Грицьку, промов за нас слово:

Проси у цариц1,— буде все готово.

Дасть грамоту на вічность нам жити,

Ми їй будемо вірніше служити![4]

Предавшись чувству, Головатый при пении начал плакать, а при повторении воззвания «к гетьману» зарыдал горько, голос пресёкся, бандура отброшена, и он упал на софу, продолжая плакать.

Все приступили с просьбою изъяснения на такую жалкую песню Всилу мог оправиться Головатый и, пересказывая содержание песни, был в необходимости рассказать подробно всё, чего лишились они с Сечью, призвание их вновь на службу, обещание устроить их, и как с смертию гетмана Потёмкина лишились они надежды на получение Тамани. «Теперь же, судя по ходу дела, — примолвил горюющий Головатый, — должно выкинуть из головы всякую мысль о обеспечении нашем. Дело длится; мы проживаемся для того, чтобы услышать отказ... Как мне не оплакивать потерю нашего гетмана!»

При расспросах отца моего у Головатого, на обратном пути из столицы, о появлении этой песни, он подтвердил всё, дошедшее к нам, и притом примолвил: «Эге! я видел, что здесь были такие люди, которые в тот же день донесут государыне о всём тут происходившем».

Головатый хотя несколько достиг своей цели. В самом деле, скоро узнали, что государыня изволила спросить о черноморском деле, и, по докладу, что, за другими важнейшими, оно ещё не кончено рассмотрением, изъявила свое неудовольствие и приказала поспешить производством и потом взнести к себе. Дело зашевелилось.

Песня понравилась всем, положена на музыку, явилась у дам на фортепьяно, пета ими... Головатого приглашали по-прежнему на обеды и всегда с бандурою, просили спеть «свою» песню; он пел и при случае плакал припевая или пел приплакивая. Говорили: «Как хитёр черноморец! написал жалобу, подделал голос и поёт публично» — говорили, толковали; а дело, зашевелившись, встретило остановку — и снова замолчало. Так протёк июнь и прошли первые дни июля.

С 10-го на 11-е июля, ночью, Головатый в квартире своей разбужен был пушечною пальбою с крепости города. Поняв причину всеобщей радости, закричал он на своих: «Агов, хлопци, вставайте! станемо молитися богу, чи не пошлёт нам своей милости!» «Хлопцы» вскочили, положили несколько поклонов и пустились в город узнавать, какого ангела бог послал царскому дому.

— Ольга Павловна, Ольга Павловна! С чим и вас, батьку, поздоровляемо... — кричали возвратившиеся из разведывания.

— Помолимся же богу, — сказал Головатый, — за маненьку царевну; нехай росте здорова, на утиху бабушки и родителям, а нам на нове счастье. Бижить як можно швидше, — приказывал он своим после молитвы о новорожденной, — и яки перши попадете дрожки, сюда их; побижимо на всю нич в Царское Село. А ви, хлопци, одягайтесь, будемо во дворце.

Скоро, на лихих дрожках, поскакал Головатый с свитою из города и, не доезжая Царского Села, до восхождения солнца, остановился и во всём парадном убранстве своём лёг под деревом на земле близ самой дороги, приказав и своим то же сделать; дрожки же, привезшие их, отпустили в город.

Утром царедворцы, вельможи и всё спешило, в блестящих экипажах, в Царское Село для принесения поздравлений. При шуме проезжающих, Головатый приподнимал от земли свою бритую голову и, смотря на проезжающих, показывал себя находящегося в таком положении. Коротко знакомые с ним, узнавая его, останавливались и спрашивали, отчего он в шитом мундире, в орденах находится здесь и валяется на земле?

— А как же? — отвечал он.— Бог послал всеобщую радость, и мы спешим в Царское Село принести и свои поздравления.

— На чём же вы спешите? Где ваши экипажи?

— А за что бы я нанял их, когда мне с «хлопцами» скоро не за что и харчеваться будет.

— Так вы это пешком?

— Оныи на колесницах, овыи на конях, а мы пехтурою, туда же за добрыми людьми, чтоб исполнить долг свой. Рада бы мама за пана, так пан не берёт, — так и мы рады бы поехать, так не на что подвод нанять. Как ни кончится дело наше, мы и тогда, не имевши чем выехать, взваливши торбы на плечи, также «поченчикуем» домой, как теперь сюда... — И много подобного объяснял Головатый расспрашивающим его.