Любимой женщине Татьяне посвящается

Ириске я неожиданно для самого себя позвонил через четыре года после университета. Позвонил в пятницу. По пятницам я тогда обычно делал глупости…

Все рабочие дела пятницы, которые можно отложить на понедельник, я откладывал на понедельник. Всю энергию, которую можно было бы потратить на решение проблем, я тратил на то, чтобы отложить эти решения на пару дней.

Почему-то именно по пятницам я тогда звонил не тем женщинам. Я звонил женщинам из прошлого… Милым, приятным, даже желанным, даже когда-то любимым женщинам. Но из прошлого… Если им было нечем заняться, мы встречались. Я точно знал, что мы встречаемся не потому, что мы оба этого хотим. Просто сегодня у нас свободного времени больше, чем нужно, чтобы не сходить тихонько с ума в одиночестве.

По пятницам я тогда не звонил женщинам из будущего. Не звонил тем, с кем хотел бы поехать по городам и странам, тем, с кем я хотел бы родить мальчика или девочку, тем, с кем хотел бы состариться… Конечно же, они обо всем этом не знают, держат дистанцию, наверное, просто всего этого не хотят. Или хотят, но не со мной. Я не звонил им, потому что именно в пятницу я меньше всего хотел услышать короткие гудки в телефоне или дежурное «прости, сегодня не могу». В другой день я это пережил бы. Но в пятницу… В пятницу я жду звонка от них. Но они об этом, наверное, не знают. И не звонят. А я жду и жду. Когда чего очень сильно ждешь, то значит в твоей жизни что-то очень не в порядке.

Иногда по пятницам я шел в рестораны с женщинами, которых мне не хотелось, или пил пиво с мужиками, с которыми мне не о чем разговаривать. Но они об этом не догадывались, потому что я дежурно флиртовал с женщинами и артистично рассказывал пошлые анекдоты мужикам. Только по пятницам я почему-то напивался так, что на следующий день болела голова.

Еще по пятницам я от нечего делать ходил в казино и отчаянно проигрывал. Это значит, что проигрывал все, что было в кошельке. Потом я научился не брать с собой банковскую карточку и проигрывал вполне некатастрофичные суммы. В другие дня в казино я обычно выигрывал, но не по пятницам.

Только по пятницам я смотрел по телевизору фильмы, которые уже много раз видел или которые никогда бы не стал смотреть в любой другой день. Однажды я даже полчаса смотрел какой-то сериал, в котором кто-то постоянно смеялся за кадром. В другие дни меня этот смех безумно раздражает, но не по пятницам.

По пятницам я не мог читать.

По пятницам я не мог писать.

По пятницам я терял себя.

В такую пятницу я вдруг позвонил Ириске, и она сказала приветливо и коротко:

– Прилетай!

Через четыре часа я был уже в Москве.

– Ты знаешь, что на всей планете только ты называешь меня Ириской?

– Да?.. А как тебя зовут на самом деле?

– Все больше людей называют меня Ириной Владимировной.

С Ириской мы когда-то учились на одном курсе. За первые три года учебы мы сказали друг другу не больше двух десятков слов, если «привет» и «пока» не считать словами, что, скорее всего, вполне справедливо.

…Это случилось в стройотряде. В тот последний перед отъездом вечер все словно наверстывали что-то почти упущенное, но получалось только напиться до умопомрачения или заняться сексом. Напиваться ни мне, ни Ириске не хотелось.

Я подошел к Ириске и даже сумел поднять глаза и смотрел ей куда-то в переносицу:

– Именно сейчас и именно тебе я хочу рассказать анекдот про поручика Ржевского.

Я дал себе и Ириске сразу два шанса завязать разговор: если ей не интересен анекдот, то у меня еще оставалась надежда, что ее заинтересует, почему именно ей я хочу его рассказать.

– Этот анекдот пошлый или смешной?

– Он актуальный…

Ириска уже все понимала и потому колебалась. В те времена я уже знал, что, если женщина колеблется, значит, она уже согласилась.

– У поручика Ржевского как-то спросили, как ему удается пользоваться таким большим успехом у женщин. «Очень просто, – ответил Ржевский, – я подхожу к понравившейся мне женщине и говорю: «Имею честь предложить вам впендюрить». «Но позвольте, поручик, за такие слова можно и по морде получить». «Можно и по морде. Но чаще впендюрить!»

Мы занимались сексом в какой-то подсобке недолго и неромантично, даже не снимая трусы. Потом вместе пошли в столовку и все-таки напились.

На следующий день мы ни разу не встретились взглядами, улетели в Питер, разъехались по домам. Мы увиделись лишь через месяц. Я захотел смутиться ее взгляда, но у меня не получилось:

– Спасибо, что не упрекаешь меня за тот детский угловатый секс.

– У тебя еще будет шанс исправиться.

Следующую ночь мы провели вместе через два года, после выпускного вечера. Утром меня разбудила ее суета:

– Ты куда?

– Я замуж ненадолго. Ты дождешься?

Ириска никогда не ждала немедленных ответов на свои вопросы, и, возможно, именно это мне нравилось тогда в ней больше всего.

Через час она улетела в Москву.

– Я знала, что однажды ты мне позвонишь.

– Почему же ты ждала все эти годы и не позвонила сама?

– Если бы я позвонила сама, ты ответил бы мне неправильно.

Когда мы суетливо прощались в прихожей, Ириска сунула мне в карман ключ от квартиры:

– Просто, чтобы я могла быть непунктуальной и не страдать по этому поводу. Я буду знать, что ты ждешь меня дома, в тепле, и стану торопиться медленно, чтобы приехать как можно быстрее…

В этих простых словах я услышал вопрос только через несколько лет. Оказывается, часто вопросы произносятся совсем без вопросительной интонации. Ириска приезжала ко мне довольно часто, и во мне всегда хватало желания и возможности быть рядом с ней почти все время ее пребывания в Питере. Но однажды у меня была запарка на работе, и она прождала на вокзале больше часа.

– Здесь нет тепла, – сказала Ириска без упрека.

Только после этого, будто опомнившись, я отдал Ириске дубликаты ключей от своей квартиры.

– Я была готова ждать эти ключи еще год или два… Но не больше!

– И что было бы потом?

– А потом просто сама взяла бы твои ключи, – улыбнулась Ириска.

В Москву по делам я летал часто, почти каждую неделю. Еще пару раз в месяц я должен был наведываться в какой-нибудь из городов-миллионников. Раз в полгода бывал на Дальнем Востоке. Я всегда любил летать, и даже бизнес-класс на «Боинге» считал полетом. Детское пренебрежение к большим самолетам во мне бродило в начале моего увлечения легкой авиацией. Тогда только пилотирование на старенькой «Сесне» над дачными поселками я считал настоящим полетом. В «Боинге», конечно, такую близость неба не почувствуешь. В «Боинге» я не летел, а зависал. Ровный гул моторов, остановившиеся облака, земля под тобой словно детальная прорисованная карта, физическое ощущение смены часовых поясов… После пары глотков коньяка я не думал, не спал, не чувствовал, не мечтал… Я зависал!

Улетать из Питера я любил, потому что почти всегда улетал из промозглой полумглы к солнцу. Самолет прорывался сквозь перину облаков, укутывающую весь город и его окрестности, и солнце всегда радостно приветствовало, как казалось, именно меня. Это было разновидностью свидания. На это самолетное свидание солнце всегда приходило по-разному: то солнечным зайчиком, то дивным отблеском, то всей полнотой своего диска, требуя смиренно склонить голову и прикрыть глаза перед своей ослепительной красотой.

После философского факультета я много лет с удовольствием продавал крымские вина, занимал хорошо оплачиваемую должность в крупной компании, но, видимо, образование было настолько хорошим, что я постоянно задавал почти посторонним людям философские вопросы:

– Сколько человек ты превратил в алкоголиков за сегодняшний день?

Сеня, директор нашего московского филиала, даже не пытался задуматься. Я к этому не приноравливался – я провоцировал: