Пытаюсь вскочить, но чуть не до потери сознания ударяюсь головой о железо. Я бросаюсь в сторону, снова получаю удар и падаю на товарища.
- Дмитрич! Что с вами? - называя по имени, говорит он испуганным голосом.
Сразу вспоминаю, зачем я попал сюда. Становится понятным и грохот: это кочегары насыпают на настилку уголь.
Придя в себя, я мало-помалу успокаиваюсь. Скоро все стихло.
- Вы так напугали меня: нас могли бы услышать, - тихо шепчет Васек.
- Простите, - так же тихо отвечаю я, стараясь устроиться поудобнее.
Что-то теплое и липкое струится мне за ворот рубахи. Ощупываю голову. На ней рана, на лбу тоже ссадина и шишка. Только после этого начинаю чувствовать боль от ушибов.
Платье на мне мокрое. Воды заметно прибавилось.
Хочу пить - нахожу жестянку, но она опрокинута.
Делать нечего, надо терпеть.
- Вы куда едете? - слышится шепот Васька.
- В Лондон. А вы?
- Я тоже.
Немного погодя снова задает мне вопрос:
- Разве большие дела за вами, что бежите в такую даль?
Я не отвечаю. Мне вдруг приходит в голову, что это шпион.
Между тем Васек не перестает расспрашивать.
- Молчите! - с негодованием шепчу я.
Замолк...
Но в то же время я начинаю беспокоиться: почему он расспрашивает меня о таких вещах, когда нам сказано не разговаривать? Да, тут что-то не так. И чем больше думаю, тем более увеличивается моя подозрительность. Я уже не сомневаюсь, что со мной сидит предатель.
"Задушу!" - решаю я про себя.
Судя по голосу, он должен быть не из сильных. С таким справиться мне ничего не стоит.
Передвигаюсь на то место, против которого должна, по моему расчету, открываться плита. Руки мои дрожат. Пальцы судорожно корчатся. Пусть только вздумает приблизиться к выходу! Схвачу за горло и сдавлю так, что не успеет пикнуть! А там пусть что будет...
Но он лежит неслышно, как будто нет его.
Тихо. Сверху доносятся едва уловимые звуки колокола. Это бьют склянки. По семи ударам заключаю - либо З 1/2, либо 7 1/2 часов утра.
Над самой головой слышен разговор:
- Где это ты, Ершов, вчера прогулял так долго?
- Да известно где. Затворниц навестил, - отвечает он охотно гнусавым голосом. - Запеканку пил. А мамзель-то какая! Чернявая! Так и обожгла!.. Да и то надо сказать: ведь в рублевый затесался...
Смакуя каждое слово, он подробно рассказывает о своих похождениях.
Кто-то закатисто хохочет.
Но Трофимов с ненавистью обрушивается на Ершова:
- Совесть твоя стала чернявая, как угольная яма!
- Да за что же ты, Павел Артемыч, так на меня? - лебезит он перед Трофимовым. - Сам ты рассуди: вреда я никому не делаю. А ежели какое удовольствие имею, так на это я трачу из своего собственного кармана. Видит бог - не вру...
- Знаю я тебя. Бога-то хоть не упоминай. За полтинник в любое время его продашь...
Кочегары продолжают разговаривать, но мысли мои снова возвращаются к соседу. Откуда он узнал, кто я такой? Неужели кто из кочегаров предал меня? Ничего не могу понять. Чувствую лишь одно: что я задыхаюсь от злобы и что лицо мое наливается кровью. Сердце стучит беспорядочно. Каждый мускул мой напрягается. Полный решимости, я жду только случая, чтобы наброситься на своего врага.
"А что, если он сильнее меня? - мелькнуло вдруг у меня в голове. Ведь я уже не такой, как прежде: изломался, ослабел".
Уверенность в победе исчезает, но тут я вспоминаю, что в кармане у меня большой складной нож. Вынимаю его, раскладываю и держу в правой руке. Нет и тени страха. О последствии не думаю. Мозг мой работает исключительно над тем, как лучше нанести удар.
"Ну, подойди теперь ко мне, гнусная тварь, подойди! - мысленно злорадствую я. - Как всажу нож в твое подлое мясо! Только кровь брызнет... Больше уж никого не поймаешь..."
Безмолвствует.
Опять бьют склянки, и звонкий голос выкрикивает:
- Бросай, ребята, идем завтракать!
Ясно, что восемь часов утра. Скоро должны отвалить от берега.
Но что же мой предатель? Я занимаю выжидательную позицию.
Начинают разводить пары. Котлы зашипели и запыхтели. Послышался однообразный гул машины. Пароход вздрогнул, качнулся раз-два, и мы тронулись в путь.
Слава богу, Васек не предатель. Ведь ему нет никакого смысла ждать дольше. Я облегченно вздыхаю.
И тут же спохватываюсь... Ах, безумный я, безумный! Как я мог раздуть свои дурацкие предположения! Ведь я мог бы совершить самое безрассудное преступление. Стоило Ваську немного приблизиться ко мне или даже пошевелиться - и все было бы кончено... Меня бросает в жар. Стыд и угрызения совести разрывают сердце. Нет, я положительно ненормален.
С досады бросаю нож в сторону.
До обеда время проходит незаметно. Но затем наступают часы скучные, полные томительного ожидания. На новое место нас не переводят.
Пароход начинает раскачиваться. Мы, вероятно, выходим в открытое море.
Наше мрачное логовище наполняется водой. Она заливает ноги и часть спины.
Холодно.
Страшно хочется пить. Во рту пересохло, какая-то горечь. Я проклинаю селедку, которую с таким аппетитом ел накануне.
Васек все молчит.
Мне хочется загладить свою вину. Пробую с ним заговорить, но из-за шума котлов не слышно. Подползаю ближе и, ощупав его, располагаюсь так, что наши головы соприкасаются.
- Товарищ, вы не спите? - спрашиваю я.
- Нет.
- Как чувствуете себя?
- Плохо. Совсем замерзаю.
- Я тоже.
- Неужели будем все время здесь?
- Обещали перевести.
Хочется еще поговорить, но сознаю, что это небезопасно. Ограничиваюсь еще одним вопросом:
- Раньше вы плавали на корабле?
- Никогда.
Молчим.
IV
Должен быть уже вечер.
Качка ужасная. Наверху ревет буря страстно и напряженно. Чудовищными голосами воют вентиляторы. Волны, вскипая, с яростным гневом бьются о железо бортов. Пароход бросает, как щепку. Временами, взобравшись на высоту, он опрометью бросается вниз, точно в пропасть. Но тут же снова взбирается вверх. Трещит, как будто беснующаяся стихия ломает его остов. Над головой, гремя о плиты, перекатываются с одного места на другое куски угля и другие неприкрепленные предметы.
Мы сидим с Васьком рядом, подавленные и ошеломленные происходящим. Нет ничего хуже, как переносить бурю, сидя на дне судна да еще взаперти. Наверху она просто грозна, здесь ужасна даже для привычного моряка. Там в случае крушения корабля все-таки можно остаться живым. Здесь чувствуешь близость разверзающейся могилы.
Вода упорно наполняет наше логовище.
Теперь она доходит до груди.
Мы мокнем в ней, как селедки, брошенные в бочку с соленым раствором. Тела наши сморщились. От стужи дрожим, как в лихорадке, неистово щелкая зубами.
Лечь на спину - значит захлебнуться в воде; сесть прямо - мешает настилка. Приходится устраиваться, изогнувшись и постоянно опираясь рукой о дно. Это становится через некоторое время невыносимым.
Васек изнемогает. Я чувствую на своей шее его холодные дрожащие руки. Из груди вырывается бессильный стон:
- Не могу... Сил нет... Сейчас упаду...
Я боюсь, что он и в самом деле может упасть и захлебнуться, поддерживаю его за плечи. Они узки, как у десятилетнего.
Меня тревожит мысль: откуда проникает вода? Мне известно, что при продувании котлов и тушении шлака вода всегда выливается на настилку и стекает вместе с грязью в трюм. Но она не должна быть такой холодной. Кроме того, в таких случаях пускают в ход помпы. Нет, тут что-то не то: либо корабль, треснув, дает течь, либо другое.
Проходит еще некоторое время. Сколько - не знаем. Вероятно, несколько часов. Они показались нам вечностью.
Беспокойство растет.
- Что это значит? - прижимаясь ртом к моему уху, спрашивает Васек.
- Не знаю...
- Закричим...
- А если Ершов услышит?
- Боже мой, мы погибли...
