Обжоры поганые! – кричал он. Чтоб вам подавиться бараниной! И коРэйкой! И солониной!

Его презрение к их предполагаемому увлечению мясной пищей породило и прозвище этих унылых конторских крыс: окорока. Любой намек на окорок подталкивал Рэя к хулиганским выходкам.

Тем же вечером, но позже, мы, заложив крутой вираж, свернули с центральной улицы в какой-то переулок, чтобы припарковаться у очередного бара. В конце переулка неожиданно замигали синие и красные огни: в укрытии стояла полицейская машина. Числившийся в угоне «Валиант», летевший на предельной скорости, пропахший гашишем и гремевший забытыми песнями семидесятых, пронзили приближающиеся огни полицейской мигалки, и нас охватила паника. Рэй хотел дать задний ход, но упустил из виду особенности переключения передач, и «Валиант», как бешеный зверь, бросился прямиком на полицейскую машину. Копы, убоявшись лобового столкновения, ударили по тормозам, взвизгнули шины, заскрежетали гайки и маховики.

Рэй нащупал заднюю передачу, универсал еще раз дернулся и взвыл, мы задним ходом выскочили из переулка на свет автомобильных фар. Чудом избежав аварии, мы проскочили на красный сигнал светофора и заметили, что нас преследует полицейская машина с мигалкой и сиреной. Мы оторвались от нее в районе товарной пристани. Бросив угнанный «Валиант» возле старой кондитерской фабрики, мы пешком вернулись в бар, где Рэй тут же сцепился с тремя вышибалами, но силы были неравны. Для наложения швов я поволок его в больницу, и он потребовал, чтобы я отдал ему свои штаны взамен его рваных и окровавленных – предстать перед медиками в таком виде он побоялся.

Рэй избивал своих недругов, чужаков и нечаянных свидетелей каждый вечер после десяти, кроме воскресений, когда он ужинал с матерью. У него была открытая рана, шрам от которой впоследствии вызывал восхищение у женщин и зачастую их ослеплял. Они не сразу понимали, что он не тот, кем кажется; у них открывались глаза, когда он оказывался в постели с их соседкой, подружкой, сестрой, а то и матерью, когда – такое тоже однажды случилось – от его ударов двое вышибал ночного клуба летели в витрину. Он был неуправляем. С виду хорош, а на поверку – нет. Собственно, он был таким, каким его рисовали досужие слухи, да только не совсем: Рэй мог быть и веселым, и добрым, и до странности нежным. Жизнь для него всегда была полна чудес. Ему хотелось все потрогать, трахнуть, ударить, лизнуть, вкусить. В его домашней морозилке хранились мертвые пернатые: совы, ястребы, радужные птицы, которых он где-то подобрал и принес домой, чтобы от нечего делать рассматривать вновь и вновь. Его трогали плавные переходы цвета, изящное оперение, форма клюва и смысл всех этих особенностей. Он жалел, что не умеет летать. Сидя за кухонным столом, Рэй, бывало, размораживал сову или орла, перебирал их перья и росистые хвосты, ощупывал грудки, будто потерял какую-то драгоценность и вознамерился отыскать.

В Рэе было добро. Не знаю, много ли, но было. Просто его не особенно беспокоило, каков он есть и чего ему недостает. У Юнга сказано, что каждый алкоголик по натуре искатель. Что же касается Рэя, по натуре он был просто Рэем. А кто мог сказать, что он собой представляет, если об этом он и сам не имел понятия. Возможно, в какой-то степени он тоже относился к искателям, когда не был пьян, укурен или зол на весь свет и не бросался на все, что можно проглотить, втянуть через ноздри или вколоть в вену. На производстве котлов он сделался сварщиком, начитавшимся Германа Гессе. Хотел летать. Был лицемером и негодяем. По большому счету он не поддавался объяснению.

И Рэй был моим другом. Самым близким.

Порой он сетовал, что у него раскалывается башка, словно там забыли оголенный электрод – из тех, что используются для сварки.

Чуешь запах? – спрашивал он, вцепляясь обеими руками в мою рубашку. Мозг взрывается. Чуешь запах? – рычал он. А потом, приблизив ко мне раскрасневшееся лицо, вопил: ЧУЕШЬ ЗАПАХ, МАТЬ ТВОЮ?

Что вдруг понадобилось Рэю? – спросила Сьюзи, когда я повесил трубку.

Помню, я задумался, чтобы осмыслить наш разговор и понять, что же он мог значить.

Рэй настаивает, чтобы я познакомился с его боссом.

Который разыскивается по всей Австралии?

Да. Именно так.

С этим аферистом?

Можно и так сказать.

И этот аферист желает с тобой побеседовать?

Угу.

Он же сейчас за решеткой, разве нет? После той масштабной облавы?

Пока нет. То есть его арестовали, но отпустили под залог.

И что понадобилось от нас этой криминальной личности?

Он хочет заказать мне свои мемуары. За десять тысяч.

На Сьюзи это не произвело никакого впечатления.

Он ведь мошенник, сказала она.

Это работа.

Как прикажешь тебя понимать?

Десять тысяч, повторил я. А дел всего на полтора месяца.

Чтобы напечататься под чужим именем?

Видимо, да.

Ты не ответил отказом?

Нет.

Это хорошо.

Ну я не сказал «нет».

А что же ты сказал?

Я сказал: пусть мне позвонят издатели. Тогда и поговорим. Я не собираюсь обсуждать финансовые условия с человеком, надувшим банкиров на семьсот миллионов долларов.

Значит, ты на это подпишешься?

Как я мог признаться жене, что польщен? Что взволнован? Что, по сути дела, ожил? Впервые за долгое время – ожил.

Не знаю, только и произнес я.

И не покривил душой. Я просто тянул время. Если мечтаешь о репутации серьезного писателя, имеет ли смысл размениваться на теневое авторство? Ответа у меня не было. Перевалило за полночь, но издатель все не звонил. Я не знал, что и думать. Мой роман достиг той стадии, когда уже требовалось придать ему форму, но в узкой комнатенке, больше похожей на коридор, форма день за днем от меня ускользала. Она уподобилась медузе, которая возомнила себя белой акулой. Сьюзи давно легла спать, но я застал ее с открытыми глазами, когда наконец вошел в спальню.

Этого следовало ожидать, сказал я, помогая Сьюзи сдвинуть живот. Обычный мошенник, которому нельзя верить на слово.

Рэй всегда так говорил.

Пожалуй.

Так почему Рэй до сих пор на него пашет? Это же бе-зумие – все равно как если бы вы вдвоем решили переплыть на каяке из Тасмании в Австралию.

Внизу зазвонил телефон.

Господи, это еще кто? В такое время? – возмутилась Сьюзи.

Оказалось, это Рэй.

У меня минутное дело, сказал он, когда я в конце концов спустился и поднял трубку. Мне срочно нужно ему перезвонить. Ты даешь согласие или нет?

Это не шутка?

Будь уверен, все на полном серьезе, заверил Рэй.

Не знаю, ответил я. Пусть со мной свяжется издательство, тогда я удостоверюсь, что он меня не кинет.

Соглашайся, дружище. Это будет полезно для…

На другом конце прикрыли трубку, Рэй на кого-то заорал, но потом вернулся к разговору.

Мне пора, Киф, сказал он, добавлю только одно. Ты соглашайся, но ему не доверяй. Усек?

Нет. Не очень.

О себе помалкивай. Усек?

Нет, Рэй…

Ничего ему не выкладывай. И не впускай в свою жизнь.

У меня в голове крутилось множество вопросов, но разговор прервался.

Мы совершали поступки, уводившие нас за пределы страха. Открывали для себя дурные привычки, от которых трудно отказаться. Убеждались в бессмысленности физической отваги наряду с ее легкостью и экстремальными удовольствиями. Обнаруживали в себе определенную жестокость, жестокость сильных – одну из тех иллюзий, которые впоследствии разбил вдребезги Зигфрид Хайдль. Мы жили как рептилии: спали, отдыхали, выжидали, когда можно будет полностью ожить. Отдых сводился к притворному безразличию, пьянству, наркотикам, сексу, ночным гулянкам.

В одной тасманской газете поместили фото, на котором мы во время паводка проходим на каяках пороги Катарактского ущелья; сопроводительная подпись гласила: «Близнецы-самоубийцы». Это была шутка, которая, впрочем, полностью отражала наши тогдашние выходки и показывала, что мы готовы к покорению любых порогов, даже самых протяженных и коварных, на любой реке. Вот почему мы однажды заблудились на Центральном нагорье Новой Гвинеи.