Страх, паника, лестница, быстрый бег, учащенное сердцебиение. Почему я бегу от него? Почему боюсь остаться с ним наедине? Потому что не доверяю себе? Потому что с трудом обретенный контроль над разумом при виде Мишки сбежал как последний трус?! Еще этот Лешкин поцелуй. Вот зачем он меня поцеловал?

Прохладная темная квартирка. Даже будучи на своей территории я не спокойна. Трясусь будто одуванчик на ветру. Прижимаюсь лбом к двери, только бы не пришел, не хочу этого.

– Открой дверь, принцесса!

Нееет!!!!!!! Делаю вид, что не слышу ни звонка, ни стука.

– Я чувствую твое дыхание. – И вроде говорит спокойно, но мне почему-то, кажется, что за этим «спокойно» спрятаны злые нотки. – Насть, я всего лишь поговорить хотел, открой дверь, пожалуйста.

Он просит, и пожалуйста произносит. Чего это с ним?

– Ночью? – вырывается у меня, прежде чем закрываю себе рот ладонью. Нужно было промолчать, авось бы ушел.

– А когда, если ты меня избегаешь! Не звонишь, не пишешь.

Он меня попрекает! Совсем синеглазыйублюдокахуел!

Представила его рожу и вспомнила о бите. Бита моя в машине лежит, сейчас мне ее не достать, зато есть проверенное женское бытовое оружие на все времена жизни – сковорода. Включаю свет в прихожке, снимаю шубу, дую на кухню за орудием. Возвращаюсь, открываю дверь, замахиваюсь на Мишку и бью, куда приходится.

– Вали домой! – ору. – Тебя Ксюшка дома ждет, а ты по ночам по бабам шляешься!

Мишка отскакивает, прикрывается руками.

– Принцесс, ты чего?

– Я чего? – у меня, кажется, начинается истерика. – Да ты хоть знаешь, что меня шантажировали? Фотографиями, где мы целуемся! Еблись мы вдвоем, а разгребаю я одна! Спасибо Алексею, что помог и что все так вышло.

Не это хотела сказать. Вот прямо совсем не это. Глупый порыв, второй за сегодняшний вечер. Несу чушь какую-то. Наверное, нервы в последнее время сдают.

– Алексею значит, – его глаза гневно сузились.

И это все что он уловил? Остальное по его мнению не так важно? Ублюдок!

Замахиваюсь по новой, но сильная рука отбирает сковороду, и она летит на бетонный пол, разнося неприятный гул.

– Что у тебя с ним? – запястье горит от стискивания мужчины. Больно!

– Какая тебе разница? – мои ноздри раздуваются. – Разве тебе есть дело до меня? У меня новая жизнь, в которой нет места для тебя!

С неприкрытой ненавистью смотрю в его синие глаза. А что если сказать ему о ребенке? О нерожденном ребенке? О том зародыше, убитым мною. И тут же понимаю: что не скажу. Вряд ли Мишке интересно. Он то и про шантаж мимо ушей пропустил, а тут миллиметровый червяк, зародившийся не от любви папы к маме, а от траха, жесткого, развратного траха.

– А это мы сейчас проверим, – наклоняется он ко мне, – какая у тебя новая жизнь.

Я прогибаюсь, потому как нависшее телу сверху давит, заставляет опускаться ниже. Его губы рядом. Тяжелое дыхание, затуманенные глаза, он не трезв. Не совсем пьяный, но думаю, что в адеквате Мишка бы сюда точно не приехал в позднее время.

– Отвали от меня, – последнее, что удается произнести, и я задыхаюсь от поцелуя.

На мгновение губы Мишки прекращают елозить по моим, он лезет рукой мне под платье:

– Где моя плохая девочка? – пальцы рвут чулки.

Как же мне противно и горько. По щеке катится одна слезинка, за ней вторая. Бесполезные попытки освободится, бесполезные слова. Меня не слышат, силой раздвигают мои ноги, рядом кто-то всхлипывает.

Продолжая рукой сжимать мои бедра, Мишка поворачивается в сторону двери и замирает. Этого достаточно, чтобы оттолкнуть его, чтобы увидеть плачущую сестренку, как она убегает, как подрывается вслед за ней ее муж.

Накинув сверху шубу, выскочила следом. Лифта дожидаться не стала, а бегом спустилась вниз. Первым что увидела возле подъезда, был мужчина средних лет в кепке, который изрядно ругался и показывал неприличные жесты.

– Да чтоб тебя, сука! – орал он и смотрел на удаляющееся такси. – Сейчас машину мне ухайдокает, кто потом будет оплачивать ремонт?

Таксист ерепенился, но я больше не обращала на него внимания. Я следила за двумя машинами.

Желтая иномарка с шашкой на крыше, быстро преодолев дорогу, остановилась у гаражей, развернулась и сорвалась с места обратно.

Знакомая спортивная тачка, пылившаяся с лета у моих родителей на даче, летела навстречу. Видно было, как водитель, сидящий в ней, пытался сбросить обороты, но расстояние между машинами с каждой секундой становилось меньше. Он попросту не успевал.

– Не будь дурой. Не будь дурой, – шепотом твердила я и молилась, чтобы Ксюха остановила машину.

Удар. Он произошел так быстро, что я не поняла…. Я ничего не поняла, рухнув на снег. Лобовые стекла вдребезги. Капот раскурочен, такое ощущение, что его вообще нет. Одна сплошная вмятина. У такси больше, чем у спортивной тачки.

Рядом ругается водитель, а потом срывается:

– Твою мать! Там кровь!

Я подрываюсь следом, бегу изо всех сил. В ушах звенит, тело, будто ватное, не слушается, а сердце бешено стучит. Только бы живы остались. Только бы живы…

Месиво. Не понятно, что и где. Кровь, ее так много. Она сочится, вытекая из машины, несется стремительно по водительской двери, падает на снег капля за каплей.

Это жутко. Смотрю и ничего не могу поделать. До меня никак не дойдет, что это кровь сестреныша. Я не хочу верить своим глазам, думаю, что не она там. Не могла она врезаться лбом о другую тачку. Не могла! Не могла оставить Кирилла! Не могла! Нет!

***

Сегодня был солнечный день. Впервые, наверное, за всю зиму ярко светило солнце. Оно пробивалось через закрытые темные шторы и несло свое маленькое тепло холодному телу.

Помню, в детстве мы с сестренкой любили именно вот такую зиму за яркие солнечные приятные деньки, за лучи, греющие землю, за улыбку, обращенную к нам. Нам казалось, что у солнышка есть большие глаза, которые постоянно следят за всеми людьми вокруг, в особенности за малышами, и его всегда улыбающийся рот, дует, чтобы мир становился добрее. Еще помню, как безумно любили отдыхать у бабушки в деревне. Кормили с утра пораньше гусят и дворовых собак плюшками, испеченными любимым внучкам, после хватали сани, бежали на горку и пропадали до обеда, пока бабуля не позовет есть. Дома за накрытым столом быстро поглощали вкусные рыбные щи, жареную картошечку с котлетами, пили горячий чай с малиной и вновь несись сломя голову на горку, чтобы не пропустить закат уходящего солнца.

В то время мы были по-настоящему счастливы, без забот, хлопот, не задумывались о жизни в целом, и что мы будем представлять собой, когда вырастем. Мы просто радовались снегу, снеговику, которого лепили старшие ребята, ловили снежинки, подставляя свой язык, сбивали палками сосульки с соседних домов. Мы были просто счастливы. А бабушкин дом для нас являлся успокоением, воспоминанием о добрых старческих руках, заплетавших нам косички по утрам, светло-серых почти белых понимающих глаз, ласковой улыбкой, наконец, родным местом, любимой комнатой, любимой бабушкой. Когда она умерла, место это стало холодным, отчужденным и враждебным. Так нам с Ксюшкой казалось по крайне мере, ведь мы были детьми и не понимали многое. Не приезжали больше сюда после похорон.

Я помню похороны. Помню, как плакала мама навзрыд, как жалась ко мне сестренка и тоже ревела в голос. Папа… видела, как он украдкой вытирал глаза платком, не хотел показывать своих чувств, но все равно все замечали. Это нормально когда плачет мужчина, и в этом нет ничего зазорного. Пока мы живы – мы чувствуем, мы ощущаем. Ощущала и я потерю, но в тот день не проронила не одной слезы. Не плакала, когда бабушка покинула нас и поселилась на небе в райском уголке с безгрешными людьми. Не плакала и потом.

Черт! Я даже не плакала когда хоронили Ксюшку через день после той аварии. Столкновение машин в ту же секунду унесло ее жизнь, захватило в плен вечного сна. Я потеряла ее, свою кровиночку, свою роднулечку. Кирилл потерял мать. Ему не сказали правды, придумали горькую сказку, что его мама резко заболела и уехала лечиться к доктору в другую страну. Он поверил, но долго плакал, что с ним не попрощались, и звал папу.