Встал перед старушкой на корточки и стал вынимать из ее скрюченных пальцев поводок.
— Вот расческа. А Дик уже давно умер.
Это он зря сказал, как по мне.
— Как умер?! — Она была по настоящему потрясена, на глазах выступили слезы и покатились по морщинистым щекам. — Что ты такое говоришь? Ты его спрятал куда-то! Моя любимая собачка, Дик… Дик! Дик!
— Бабушка, успокойся. Твой Дик умер два года назад, помнишь? Мы его на даче с тобой вместе хоронили. Ты там хосту посадила, помнишь? — Он говорил уверенно, ладонями удерживая ее щеки и смотря в ее полные неподдельного горя глаза.
Как он может смотреть в них? Откуда у него на это силы?
Я содрогнулась. Выцветшие, совершенно невинные круглые глаза — они выпивали жизнь, высасывали энергию… Вытягивали из глаз напротив все силы, до последней капли. Полученных сил никогда не будет достаточно, для того чтобы насытиться. В черной дыре под названьем старость они все пропадают бесследно.
— Вот расческа. — Сергей незаметно для старушки взял поводок и спрятал за спину, а в старческую руку положил деревянный гребень.
— Неужели, Господи… Мой мальчик, ты не врешь?!
— Нет, бабуль, я говорю правду.
В течение всей этой сцены он ни разу не взглянул на меня. Я тихонько сидела, вжавшись в диван, и старалась слиться с обстановкой. Мало ли, может, и меня начнут подозревать в смерти собаки. Мое лицо, скорее всего, выражало ужас.
Дальнейшее знакомство с его бабушкой прошло сумбурно. Она то принимала меня за других людей: своих бывших подруг или одноклассниц ее дочери. Обращаясь, называла разными именами. То совершенно забывала, что я есть, что какая-то девица сидит с ней рядом. Сергей все больше молчал и только гасил нервные вспышки старушки, отвечал на ее абсурдные вопросы и пил чай.
Говорила бабушка, мы слушали. Постепенно она погрузилась в воспоминания, и ее речь текла и текла, бесконечно. Она рассказывала медленно, то и дело теряя нить воспоминаний, перескакивала через десятки лет. Вспоминала, казалось, такие мелочи, которые и подавно помнить не должна была.
Ей было восемьдесят три года, она пережила войну и концлагерь, родила и вырастила двоих детей, воспитала внука. А сейчас не хотела жить жизнью, где она немощная старуха. Она и не жила, уходила из реальности в свое более приятное прошлое. Веселое, молодое, даже героическое.
Я разглядывала Сергея и строила догадки. Пыталась смотреть незаметно то из-за края чашки с чаем, то из-под челки, то из-под ладони, которой вроде как чешу нервно зудящую бровь.
Он сидел напротив меня, откинувшись на спинку стула. Серьезный и напряженный. С лохматыми каштановыми волосами, ровными дугами бровей и впалыми, заросшими щетиной щеками. Интересно, он не получает высшее образование? Хотя глупости. Если он столько вкалывает, когда ему учиться? Между сменами?
Наши взгляды встретились над столом. И хоть стол большой и круглый, но в это мгновение показалось, что он стал не шире барной стойки. Серые глаза завораживали и не отпускали. Серые глаза такие уставшие… Но под толстым слоем льда, на самом дне, мне чудится настоящая сила, тяга к жизни. И доброта.
Сергей медленно опустил веки и вдруг легко улыбнулся.
— И он так просто предложение мне сделал, говорит: "Оставайся здесь, Вера, ни в чем нуждаться не будешь!" Но я думаю, как же так… Он немец, враг, мы против них воевали! Как я не вернусь на родину? И пусть он хорошенький был и на русском говорил. Персики мне носил, когда еды вообще не было…
Прислушалась к сбивчивому рассказу бабули и тоже улыбнулась.
— Пора спать. Давай я тебя отведу. — Сергей стал отодвигать от нее чашку с блюдцем, чтобы не опрокинула их с краю.
— Да, поздно уже. Засиделась я с вами, ребятки, — она первая поднялась и, пока Сергей не успел ее остановить, прошла в прихожую к входной двери.
— Бабуль, спальня в другой стороне.
— Так я к себе пойду, а вы отдыхайте, молодежь! — Она хитро подмигнула. Вернее, попыталась, на самом деле зажмурила оба глаза.
— Пойдем, бабуль, у тебя своя комната.
Они прошли в спальню бабушки Веры, а я стала убирать со стола. Старые и очень красивые чашки с нарисованными гроздьями красно-оранжевой рябины, такие же блюдца. Тонкий фарфор, золотая каемка по краю.
Стряхнула со скатерти крошки от приготовленных Сергеем бутербродов с сыром. А чай мы пили черный, терпкий, заваренный в толстом заварнике с длинным носом, обколотом на кончике. По-домашнему, уютно… Даже черная дыра, казалось, отступила и перестала высасывать энергию.
Я хотела как-то помочь Сергею. Вломилась в его жизнь, как неуклюжий, толстокожий слон. Конечно, он сам меня привел, спас, чаем напоил с бутербродами и вареньем. Познакомил со своей бабушкой… Я не ошиблась в нем. Тогда, сидя на грязном полу вокзала, я в отчаянии попросила небо. И, кажется, оно в точности выполнило мою просьбу?
Когда он зашел на кухню, я домывала чашки. Было еще не очень позднее время, но у нас обоих уже закрывались глаза. Сергей присел на стул и потер ладонями лицо.
— Спасибо, — услышала его тихий голос. — Ей было хорошо сегодня вечером… И мне тоже.
— Ты еще и благодаришь? — После такого "интима", как беседа с бабушкой и мытье посуды, уже не могла ему выкать. — Если бы не ты, я ночевала бы на улице, голодная.
— Не напоминай. Как можно быть такой…
— Глупой.
— Беспечной. Ты не представляешь, что могло с тобой произойти ночью на улице. И так просто пошла со мной, а если бы я сволочью оказался?
Странное ощущение. Мы не разговаривали в течение вечера, вдвоем слушали вполуха бабушку Веру, думали свои думы, иногда задерживая взгляд друг на друге. Но это каким-то образом сблизило. Сейчас мы чувствовали себя полностью свойскими людьми, знающими друг о друге самое главное.
Бабушки, хоть и неадекватные, сближают. Бабушки, неприятности и чай с вареньем.
— Она всегда такая? Что с ней?
— Старость.
— Она болеет?
— Анекдот. Бабушка спрашивает у внучки: "Внученька, как звали того немца, от которого я без ума?" — "Альцгеймер, бабушка"
Я осторожно хмыкнула.
— Вы с бабушкой Верей одни?
— Родители за границей. Душещипательных историй рассказывать не буду. По-моему, их было на сегодня достаточно.
Я не стала расспрашивать дальше. Просто подошла вплотную и не смогла удержаться, запустила пальцы в его волосы, торчащие в разные стороны. Он дернулся, но не отстранился. А мне хотелось погладить его по голове, как маленького. Что я и сделала. Если нельза плакать и жалеть, помочь чем-то большим, чем выслушивание бабушкиных воспоминаний и мытье посуды, то хотя бы прикосновениями выразить нежность. Я им восхищалась.
Он же себя презирал. Наслаждался ее поглаживанием, и словно кислота жгла внутренности. Не смог остановить себя, не удержался оттого, чтобы провести с ней еще какое-то время. Привел в свой дурдом. Мог просто дать денег и помочь найти какой-нибудь отель поприличнее. Но не смог оставить одну. И вовсе не потому, что являлся все-таки благородным рыцарем, абсолютно не поэтому. Просто устал от собственной серости и от серости вокруг. От жизни… без нее. Без такой вот Даши.
Заставил себя подняться и скинуть ее ладонь. Быстро вышел из кухни. Чистой воды бегство.
В молчании разобрал диван в гостиной, постелил новое белье. Еле его нашел, неиспользованное и целое. Все остальное было серое и дырявое от стирки и старости. С бабулей приходилось стирать часто.
Даша пыталась помогать, но больше мешала. Постоянно натыкался на нее, задевал руками. Точно лукавый издевается.
Как она разглядывала его за столом — осторожно, таясь, с интересом и даже (за что ему это?) с искренним восхищением. Видеть и чувствовать эту девушку так близко рядом с собой, но не иметь права ни дотронуться так, как хочется, ни выдать свои мысли и желания ни жестом, ни взглядом — пытка. Он не имеет права. Она не для него. Повторяет себе это уже весь вечер, но что-то не сильно помогает.
