Иначе не могло и быть. Беспрекословное, нерассуждающее повиновение, которого Петр добивался от подчиненных, и инициативная работа во имя общей цели – вещи совершенно несовместные. Оглядка на начальство, приоритет не пользы дела, а одобрения со стороны высших лиц станут вечной проблемой российского государственного аппарата и очень сузят область его компетентности. Брауншвейгский посланник Фридрих Вебер, оставивший ценные записки о Петре, сформулировал это следующим образом: «Там, где у русских господствует страх и слепое повиновение, а не рассудок, там они будут впереди других народов, и если царь продержит еще скипетр свой только двадцать лет, то он уведет страну свою, именно вследствие сказанного повиновения, так далеко, как ни один другой монарх в своем государстве».
Так оно потом и будет, в постпетровской России: с проблемами, которые решаются мобилизационным методом, страна справлялась гораздо лучше, чем с теми, где на одном страхе и повиновении далеко не уедешь.
Лица у мужчин должны быть одинаково безбородыми. И. Сакуров
Частная жизнь
Институт самодержавия устроен таким образом, что личная, интимная, а тем более семейная жизнь монарха влияют, причем весьма существенно, на политику. Не был здесь исключением и Петр, при том что государственный интерес всегда был для него неизмеримо важнее частного. Словно в отместку за это судьба подвергала царя – как мужа и в особенности как отца – тяжелым испытаниям.
Пытаясь составить портрет реформатора, я не коснулся темы, которая очень важна для оценки обычного человека: способности любить. Дело в том, что Петр не принадлежал к числу правителей, любовные увлечения которых сказываются на государственных делах. Он отнюдь не был эмоционально холоден, однако умел проводить границу между личным и государственным, а когда объединил одно с другим (в случае с Екатериной), то сделал это, как мы увидим, не от страсти, а по соображениям вполне рациональным.
Петр «на троне вечный был работник», но отнюдь не монах. Адмирал Франц Вильбуа, много лет состоявший при царе, говорит в своих записках: «Он был трудолюбив, но вместе с тем являлся настоящим чудовищем сладострастия. Он был подвержен, если можно так выразиться, приступам любовной ярости, во время которых он не разбирал пола», – стало быть, петровская судорожная порывистость распространялась и на эту сторону жизни. О том же пишет автор первой русской попытки осмысления исторической роли Петра князь Щербатов: «Крепость телесная и горячая кровь чинила его любострастна…» [делали его чувственным]. Впрочем далее сказано: «Он довольствовал свою плоть, но никогда душа его побеждена не была».
Токарь Нартов с удовольствием пересказывает примеры того, как Петр сохранял в своих амурных приключениях трезвую голову.
В саардамском винном погребе, куда Петр ходил во время учебы на верфи, была красивая служанка, «а как государь был охотник до женщин, то и была она предметом его забавы». «Забава» имела вид вполне прозаический: царь «во все пребывание свое в Саардаме, когда надобно было, имел ее в своей квартире и при отъезде на приданое пожаловал ей триста талеров» – для царственной особы очень экономно. Петр всегда был скуп на личные расходы.
Позднее, в Лондоне, он связался с «одною комедианткою по прозвание Кросс», расценки которой были существенно выше. Ей пришлось дать 500 гиней, да она еще и осталась недовольна, просила надбавки. «За пятьсот гиней у меня служат старики с усердием и умом, а эта худо служила своим передом», – отрезал Петр.
Нартов пишет, что государь «никогда… сердца своего никакой женщине в оковы не предавал, для того чтоб чрез то не повредить успехам, которых монарх ожидал от упражнений, в пользу отечества своего восприятых. Любовь его не была нежная и сильная страсть, но единственное только побуждение натуры».
Петра женили в январе 1689 года шестнадцатилетним, ненадолго оторвав от игр с «потешными». Сделано это было из соображений сугубо политических. Во-первых, сочетавшись браком, Петр считался бы совершеннолетним, что повышало его статус. А кроме того, «старший царь» Иван Алексеевич был уже женат и его супруга ходила беременной. «Преображенская» партия очень боялась, что, если родится мальчик, правительница Софья захочет провозгласить его государем и потом спокойно регентствовать. Нужно было поскорее обзавестись собственным, «нарышкинским» наследником. Поэтому невесту подобрали главным образом по физическим данным – чтоб была крепка и способна к деторождению. Взяли девицу уже созревшую, тремя годами старше жениха. (Надо сказать, что в этом смысле Евдокия Лопухина не подвела – через год родила здорового мальчика, но к тому времени Нарышкины уже победили и соревнование с женой царя Ивана, с первой попытки родившей девочку, утратило прежнюю актуальность).
Род Лопухиных, к которому принадлежала избранница царицы Натальи Кирилловны, был не особенно знатен, но московские цари семнадцатого века и не стремились родниться с высшей аристократией – чтоб какое-нибудь и без того сильное семейство не возвысилось сверх меры. Невесте, которую с рождения звали Прасковьей Илларионовной, поменяли и имя, и отчество – она стала Евдокией Федоровной (Евдокией – в память о жене царя Михаила, Федоровной – в честь «Федоровской иконы», которой первого Романова благословили на царство). Девица была «лицом изрядная, токмо ума посредняго». Петр никогда ее не любил. Евдокия, воспитанная по-старинному, совершенно не разделяла увлечений непоседливого супруга, без конца жаловалась на его вечные отлучки и быстро ему надоела. К тому же она оказалась с характером – начала враждовать со свекровью. «Помянутая царица Наталья Кирилловна возненавидела царицу Евдокею и паче к тому разлучению сына своего побуждала, нежели унимала», – рассказывает бесценный хроникер эпохи Борис Куракин (ему же принадлежит ремарка касательно «посредняго ума»).
После того как у Петра появилась постоянная фаворитка, он перестал вовсе интересоваться женой и еще в 1697 году, отправляясь в длительное заграничное путешествие, поручил тем самым людям, кто в свое время устраивал брак – Льву Нарышкину и Тихону Стрешневу, – уговорить Евдокию постричься в монахини. Царю ответили, что супруга «упрямитца». Не подействовали даже угрозы страшного князь-кесаря Ромодановского.
Евдокия Лопухина. Неизвестный художник. XVII в.
По возвращении Петр виделся с женой всего единожды. Встреча продолжалась целых четыре часа. Должно быть, царь пытался сам убедить Евдокию смириться с неизбежным. Но женщина отказалась, и тогда ее сослали в суздальский монастырь, где она противилась пострижению еще много месяцев. В конце концов ее сделали монахиней насильно.
На этом заканчивается история первого петровского брака, но не заканчиваются злоключения инокини Елены (так, уже третьим по счету именем, теперь звалась бывшая царица). На двадцать лет о ней забыли. Она жила в обители хоть и не на свободе, но вполне безбедно, даже обзавелась любовником. Но в 1718 году, во время большого скандала с бегством царевича Алексея, Петр заподозрил Евдокию в сговоре с сыном и затеял расследование. Никаких политических интриг не обнаружилось – лишь факт «блудного сожительства», однако царь обошелся с несчастной женщиной жестоко: заточил в далекий Ладожский монастырь, а ее возлюбленного капитана Степана Глебова подверг истязаниям и казнил мучительной смертью – посадил на кол. На свободу Елена-Евдокия вышла лишь после смерти Петра и его второй жены, в 1728 году, и умерла, окруженная почетом. Рассказывают, что ее последние слова были: «Бог дал мне познать истинную цену величия и счастья земного». Если это не легенда, значит, к концу жизни Лопухина все же поумнела.
Та, ради которой Петр столь быстро охладел к законной супруге, умом тоже не отличалась. Зато она обладала очень важным достоинством – была существом из иного мира, который казался юному царю таким привлекательным.
Анна, ровесница Петра, была дочерью жителя Немецкой слободы Иоганна Монса, владевшего мельницей и аустерией. Известно, что царь познакомился с этой девицей через своего приятеля и собутыльника Франца Лефорта – вероятно, осенью 1691 года. «Анна Ивановна Монс, – повествует Нартов, – была дочь лифляндскаго [на самом деле вестфальского] купца, торговавшаго винами, чрезвычайная красавица, приятнаго вида, ласковаго обхождения, однакож посредственной остроты и разума». Дело несомненно было именно в «обхождении» – веселость, бойкость и учтивость немки совершенно покорили неотесанного юношу, никогда прежде не видевшего подобных женщин.
