С государственной точки зрения важнейшим актом европеизации было создание новой, по-западному устроенной столицы. Санкт-Петербург был самым дорогим и трудоемким проектом всего петровского царствования. Подсчитать в точности, во сколько обошлось строительство города на болотах, вдали от населенных областей, вряд ли возможно, тем более что значительная часть затрат не имела денежного выражения. Можно сказать, что столицу строила не казна, а вся страна. В первое десятилетие там ежегодно трудилось в среднем около 20 тысяч человек. После Полтавской победы количество их возросло, темпы ускорились. Известно, что на содержание одного работника расходовалось по рублю в месяц, а размер этой трудовой армии иногда достигал 40 тысяч. Притом на стройку доставляли лучших мастеров – каменщиков и плотников. Смертность при такой скученности и в таких условиях, конечно, была очень высокой. Ключевский пишет: «Едва ли найдется в военной истории побоище, которое вывело бы из строя больше бойцов, чем сколько легло рабочих в Петербурге и Кронштадте. Петр называл новую столицу своим “парадизом”; но она стала великим кладбищем для народа».
С 1714 года таким же приказным манером город стали наполнять постоянными жителями. Здесь предписывалось селиться придворным, военным, чиновникам, купцам, а также людям низших слоев – по разнарядке, от всех губерний. Провинциальное начальство норовило сплавить по вызову тех, кого не жалко: стариков, бедняков, бобылей, поэтому в 1717 году последовал грозный указ присылать в Петербург только «первостатейных» поселенцев. Столица должна была собрать у себя всё лучшее, что только имелось в России.
В 1725 году население города достигло внушительной цифры в сорок тысяч человек – больше было только в Москве. Конечно, по сравнению с главными тогдашними столицами, Парижем и Лондоном, где имелось по 600 тысяч жителей, это скромно, зато свежевыстроенный петровский «парадиз» во многих отношениях выглядел более европейским, чем сама Европа.
Это впечатление создавалось благодаря правильной планировке и нарядности застройки, которая осуществлялась строго по регламенту. Начиная с 1714 года в центральной части Петербурга разрешалось строить только кирпичные и каменные дома. На окраинах дозволялось ставить мазанки, но непременно на каменном фундаменте. Улицы мостились и обсаживались деревьями – за счет домовладельцев.
Сад Летнего дворца. А.Ф. Зубов
В 1724 году вышел новый указ. Крупным помещикам (таковыми считались владельцы пятисот и более душ) под страхом конфискации имущества предписывалось строить на Васильевском острове дома определенного размера, в зависимости от состояния. Так у зажиточного провинциального дворянства зародилась традиция вести не только деревенскую, но и столичную жизнь.
Город очень сильно отличался от остальной России не только населением и архитектурой, но и уровнем благоустройства. Улицы обрамлялись каменными тротуарами, на которых с 1721 года появились масляные фонари (неслыханная прежде роскошь). В 1718 году была учреждена столичная полиция, следившая, чтобы жители не дебоширили, не развратничали, не играли в азартные игры, соблюдали противопожарную безопасность. На ночь проходы перегораживались шлагбаумами. Нищим, которыми кишели все русские города, в Петербурге места не было. Царь повелел брать пять рублей штрафа со всякого, кто станет подавать милостыню.
Столице полагалось быть витриной империи. Так оно и получилось, потому что город постепенно становился главными морскими воротами страны. Большинство иностранцев, прибывавших с товарами на кораблях, ничего другого в России и не видели.
Таким образом, сделать Европой всю страну у Петра не получилось, но европейскую столицу он себе все же создал. И население этого дворянско-чиновничьего города усердно училось соответствовать царскому идеалу.
Но основная масса российского дворянства эти изыски усвоит еще не скоро. Американский историк Аркадиус Кахан подсчитал, что у дворянина средней руки траты на «европейский образ жизни» (одежду, обстановку, воспитание, досуг, светские обязанности) должны были отнимать больше трети дохода, и позволить себе такую роскошь могли лишь помещики, имевшие хотя бы сотню крепостных. Однако 60 % дворян были мелкопоместными, то есть владели меньше, чем двадцатью душами, и продолжали бытовать по старинке.
Избранной публике, жившей или бывавшей в «парадизе», предстояло дать пример всему высшему сословию державы, что такое жить по-новому.
Петр приложил много усилий, чтобы вышибить из дворян ненавистный старомосковский дух. По тем мерам, которыми царь этого добивался, легко вычислить, какие именно черты не устраивали его в собственных подданных: угрюмость, невежливость, неумение пристойно веселиться, непривычка к светской беседе, азиатская манера запирать женщин под замок.
Сам государь, по-видимому, был уверен, что он-то искусством веселья и приятного общения отлично владеет, хотя жертвы безобразий, устраиваемых Всешутейшим Собором, вероятно, были на этот счет иного мнения. Кощунства и похабства, которым Петр предавался со своими собутыльниками, существовали в его сознании как-то отдельно от «приличного» времяпрепровождения.
Вскоре после возвращения из-за границы, одновременно с введением европейской одежды, царь приказал дворянам устраивать собрания с музыкой и танцами, куда полагалось привозить с собой жен и взрослых дочерей. Уклоняющимся грозил немалый штраф. За тем, как проходят эти непривычные для московских дворян мероприятия, Петр наблюдал лично.
Потом началась война, и заниматься организацией светской жизни стало некогда. Вновь у царя дошли руки до этой заботы не первой важности, лишь когда он более или менее покончил с кочевым существованием и наконец поселился в Петербурге, то есть в 1718 году. Не кто-нибудь, а столичный обер-полицмейстер (что подчеркивало нешуточность начинания) опубликовал извещение об ассамблеях, которые отныне будут поочередно устраиваться в домах знати. «Ассамблея есть слово французское, которое на русском языке одним словом выразить невозможно, но обстоятельно сказать – вольное, где собрание или съезд делается не только для забавы, но и для дела, где можно друг друга видеть и переговорить или слышать, что делается». Главным правилом объявлялась неформальность: приходить мог кто угодно вплоть до купцов и «начальных мастеровых людей», безо всякого приглашения; хозяин никого не встречал и не провожал, а лишь готовил помещение, причем в одном зале полагалось танцевать, в другом курить и беседовать, в третьем мужчины играли бы в карты и шахматы, в четвертом дамы могли развлекаться незнакомой им забавой – фантами. Закусывать и выпивать разрешалось, но умеренно. Вести себя предписывалось непринужденно.
Судя по запискам молодого голштинца Бергхольца, оказавшегося в Петербурге в 1720-е годы, непринужденность давалась плохо. Танцевали русские неохотно и неуклюже, беседу вели с запинкой, женщины вообще помалкивали и держались особняком: «все сидят, как немые, и только смотрят друг на друга». Удивляться этому не приходится – трудно веселиться из-под палки, тем более что за строгим соблюдением регламента надзирал не кто-нибудь, а грозный генерал-прокурор Ягужинский, нареченный «царем балов».
В ассамблеях могла участвовать лишь крошечная часть верхнего сословия, находившаяся в непосредственной близости от государя, но две важные новации коснулись уже всего дворянского общества и начали действительно менять его ментальность.
Первое новшество, плоды которого проявятся еще очень нескоро, касалось самоощущения русского человека. Именно с петровской эпохи зарождается представление о человеческом достоинстве. В московском царстве такого понятия не существовало: дворянин блюл достоинство своего рода, но не личное. Самоуничижаться, распластываться перед вышестоящими было частью общепринятого этикета. 30 декабря 1701 года вышел указ, в котором Петр вводил в обиход европейские нормы поведения. Отменялось коленопреклонение перед вельможами и даже перед царем. «Менее низкости, более усердия к службе и верности ко мне и государству – сия то почесть свойственна царю», – поучал подданных государь. Упразднялся древний обычай использования в документах уменьшительных форм имени. «Его величество, отменяя старинные обряды, изъявляющие униженности человечества… запретил, чтоб не писать и не называть уменьшительными именами вместо полнаго имени Дмитрия Митькою или Ивашкою», – рассказывает царский токарь Нартов. Кроме того, опять-таки по европейскому образцу, среди дворянства вводилось вежливое обращение на «вы».
