Внезапно он опять резко затормозил, и Мишонн уже в который раз еле спаслась от того, чтоб со всего размаху не приложиться носом о лобовое.

-Да что с тобой такое! Господи, да я убью тебя! — уже не сдерживаясь, заорала она, и попыталась выскочить с заднего сиденья машины.

Хватит с нее сумасшедших мужиков, пешком дойдет, тут уже недалеко.

Она повернулась к двери, но та внезапно распахнулась, и Мишонн уже с некоторым страхом уставилась в совершенно темные от гнева глаза Мартинеза.

Не говоря ни слова и никак не реагируя на ее попытки выскочить из машины, он нагнулся и рыбкой нырнул на заднее сиденье, повалив женщину на подушки и прижав ее крепким торсом.

Мишонн от такого маневра просто потеряла дар речи, оторопела и в панике оглянулась, лихорадочно соображая, сможет ли она добраться до засапожного ножа. О том, чтобы в таком пространстве орудовать катаной, речи не шло.

Мартинез же, схватив ее за обе руки одной своей и прижав запястьями над головой, вздохнул, как будто перед прыжком в воду, и прижался к пухлым, открытым в недоумении губам требовательным долгим поцелуем.

Мишонн так удивилась, что даже не сопротивлялась.

Его порыв был настолько резким, неожиданным и искренним, что женщина на какое-то время замерла, позволяя себя целовать, позволяя настойчивым и (чего уж там скрывать?) опытным губам скользить по своей коже, по скуле, спускаться вниз по шее, безошибочно находить чувствительное местечко возле ушка, от прикосновения к которому все внутри дрожит и замирает сладостно. Она не поняла даже, в какой момент он перестал ее удерживать, поглощенная захлестнувшими ее, так давно уже не испытываемыми эмоциями.

И, когда в какой-то момент все прекратилось, Мишонн не смогла удержаться от протестующего стона.

Стона, удивившего ее саму больше, чем Цезаря.

Она не хотела, чтоб он останавливался.

Но Мартинез, чуть выдохнув, смотрел ей в глаза своим потемневшим вмиг взглядом, и явно боролся с собой.

-Ahora puedes matarme. (Теперь ты можешь убить меня), — наконец выдохнул он прямо ей в губы, потом еще целую секунду не отрывался от испуганных глаз женщины, а затем выскочил из машины так же легко и ловко, как и запрыгивал до этого.

В тюрьму они доехали в полном молчании.

Дерил, матерясь про себя, шел по следу брата, гадая, что его могло так внезапно сорвать с места. Сумасшедший прямо, прав латинос. Благо, что недалеко ушел.

Мерл стоял, чуть пригнувшись, наблюдая за кем-то из-за густо росших кустов.

Дерил встал рядом, глядя на внезапную причину помутнения рассудка брата. И, как оказалось, своего тоже.

На невысоком поваленном деревце сидела Мишель.

Одна.

В лесу, набитом мертвецами и всякими придурками.

Одна.

Блядь.

Дерил с трудом подавил поднимающийся из глубин гнев, только шумно выдохнул. Мерл покосился на него.

-Ну как? — едва слышным шепотом, практически не различимым за шелестом листвы, спросил он, — Круто, да?

-Да, пиздец, как круто… — согласился Дерил.

Мишель внезапно словно почувствовала, что за ней наблюдают, вздрогнула, вскочила, достала нож.

Дерил покачал головой, глядя на этот цирк.

Это же пиздец, че творится!

Малышка, которая, как уверял Мерл, должна находиться под жестким присмотром в тюрьме, разгуливает в двух часах ходьбы от нее, с ножиком для резки хлеба.

Дерил мгновенно оценил ее рюкзак, набитый вещами, и аж покраснел от злости.

Мерл чуть усмехнулся, глядя на него, проследил за взглядом, и кивнул, дескать, увидел тоже.

Далеко собралась… пробормотал он тихо.- Блядь, никому нельзя верить… Эх, шериф, шериф…

Мишель все стояла, выставив перед собой нож, напряженно вглядываясь в кусты.

Мерл вздохнул, и, кивнув брату, пошел вперед.

Мишель ожидала увидеть кого угодно, ходячего, зверя, незнакомых людей, но только не Диксонов, с мрачными лицами выходящих из кустов.

Она глядела на них слегка расширенными от удивления и испуга глазами, застыв все в той же нелепой позе с выставленным вперед ножом.

Братья притормозили с паре метров от нее.

Молчали.

Смотрели.

Их совершенно одинаковое выражение глаз, нахмуренные брови и сжатые твердо губы еще больше испугали девушку.

Она помнила, что такое разъяренные Диксоны. Ей было непросто общаться с ними в таком состоянии раньше и уж совсем невыносимо сейчас.

Молчание затягивалось, становилось удушающим, обволакиваясь вокруг них плотным коконом.

Что вы… Мишель не выдержала первая, заговаривая, опуская свое смешное оружие, — как вы…

Это у тебя я хотел спросить, куколка, — голос Мерла был еще более хриплым и низким, чем обычно. Ты далеко?

-Я…

Она не знала, что сказать, переводя взгляд с Мерла на Дерила и обратно. Облизнула пересохшие от волнения губы, заметила, как оба брата тут же на них уставились, смутилась еще больше.

-Я… Не ваше дело. Вот.

Упрямо задрала подбородок. Она не будет отчитываться. Ни перед кем. Она уже давно свободная, давно самостоятельная.

-Ну да… — Мерл сделал шаг ближе, Мишель рефлекторно шагнула назад, подмечая краем глаза, как Дерил чуть сдвинулся вправо и вперед.

Все-таки, натуры у братьев были совершенно звериные, они скрадывали ее, как добычу, отрезая пути отхода.

-Конфетка… Давай поговорим. Мы ничего тебе не сделаем, ты же знаешь… Ну побегала, и хватит…

-Нет, — неожиданно даже для себя резко и громко выкрикнула Мишель, — нет! Я не хочу говорить. И не хочу больше ни с кем быть! Ни с кем!

Внезапно губы ее задрожали, девушка какое-то время пыталась сдержать слезы, но не смогла. Крупные капли потоком полились по щекам, по мгновенно размокшим губам, стекая за воротник куртки. Мишель боролась с собой молча, не позволяя вырываться рыданиям.

Она лишь на секунду закрыла глаза, и тут же почувствовала тяжелые, жесткие, такие родные объятия Мерла.

Вдохнула совершенно одуряющий запах его тела.

От этого, такого знакомого, такого позабыто-незабываемого ощущения спокойствия, теплоты, надежной гавани в его руках ей стало даже не по себе.

Мишель ведь думала, что все в прошлом, что больше никогда, никогда…

Но теперь, когда он обнимал ее, прижимал к себе, чуть царапая креплением протеза, успокаивающе бухтел что-то на ушко, Мишель поняла, что отказаться от этого она больше не сможет.

Как не сможет отказаться от ощущения невероятной цельности мира, охватившего ее, когда девушка почувствовала еще одни руки на своей талии и горячее, такое сладкое и родное дыхание Дерила на шее. Она просто тонула в забытых ощущениях, словно в бурном водовороте, внезапно подхватившем ее и понесшем в своих оберегающих объятиях далеко-далеко…

Девушка уже не отдавала себе отчет, что происходит, что делают с ней братья. Забыты были все мысли о том, что она им не нужна такая, что она никому не нужна.

Забыты были горькие и, казалось, неистребимые ощущения от нежеланных прикосновений к своему телу.

Потому что теперь она хотела, чтоб к ней прикасались, чтоб ее нежно и бережно трогали, целовали, ласкали.

И братья, между которыми она стояла, как будто в охранном, оберегающем кольце, сгорая от таких старых-новых ощущений, не торопились.

Они, словно хищники, прижимались все теснее, трогали все настойчивее, целовали, сначала лишь едва касаясь, затем все сильнее и яростнее, чуть прикусывая нежную шею, тонкие плечи, сладкие местечки за ушками, словно оставляя свои метки, закрепляя за собой опять свои права на нее, права собственности.

Теперь она их.

Опять и навсегда.

Больше никуда не денется.

Больше они ее не отпустят.

Мерл, оторвавшись от ее шейки, резко потянул вниз за рукав куртку девушки, обнажая руки и плечи, дернул за майку, разрывая, добираясь до груди. Он уже понял, что Мишель не будет сопротивляться, что она хочет этого не меньше их, поэтому перестал осторожничать.

Стресс и воздержание последних месяцев, когда они сначала искали ее как одержимые, потом смотрели на нее издали, страдая от невозможности прикоснуться, и особенно события последних дней и устроенная ради нее кровавая баня, давали о себе знать.