Никита Иванович, уже тринадцать лет подвизавшийся на дипломатическом поприще, принял бразды воспитания царевича как знак высочайшего прощения и благоволения, ибо два последних года, после отставки канцлера Бестужева-Рюмина и восхождения на этот пост графа Воронцова (к слову, заклятого врага семейства Паниных), Ее Величество неоднократно выказывала недовольство симпатией своего посла в Стокгольме к устройству шведской конституционной монархии. Панин не задавался вопросом, что послужило причиной смены монаршего гнева на милость, по крайней мере не пытался это выяснять, – его увлекла редкостная возможность вырастить из юного Павла либерального императора, тем более что, будучи послом, Никита Иванович стал членом масонской ложи и со всем пылом пожилого неофита устремился проповедовать царевичу идеалы «братства вольных каменщиков».

Первым делом он познакомил воспитанника с началами нумерологии – учения, весьма популярного среди масонов, – и сделал это изящно и убедительно даже для шестилетнего малыша. Сложив, в соответствии с правилами, числа его дня рождения, Никита Иванович получил «1» и с удовольствием рассказал мальчику о чертах характера, которые присущи человеку, чье число «единица». Разумеется, не обо всех, а лишь о тех, которые должны помочь в воспитании «настоящего мужчины и государя».

Великий князь с восторгом воспринял девиз «единицы» «Отвага», обрадовался, что он, по словам воспитателя, человек мужественный, храбрый, решительный, что, когда вырастет, победит «бесконечную тьму», потому что займет высочайшее положение. Уверовав в предсказание, царевич внимательнейше прислушивался к советам Панина; он то и дело поверял свои поступки законами нумерологии или соотносил будущие действия с подходящими числами. Приняв трон, Павел Петрович свою коронацию назначил на 5 апреля 1797 года, потому что по нумерологии эта дата соответствовала числу «6», а девиз «шестерки» – «Служение людям», ей присущи чувство долга и привязанность к семье, любовь к гармонии, гуманизм и подвижничество; она призвана делать добро для друзей и общества. Император уверовал, что эти качества полностью отвечают его человеческой природе и историческим замыслам, и все последующие реформы были так или иначе связаны с ними. Никита Иванович мог быть доволен: его идея воплотилась в деяниях самодержца.

Вот и подготовка указа о создании Российско-американской компании и само его подписание теснейшим образом переплелись с нумерологией.

Возрожденный прожект появился на этот раз как нельзя кстати; император ухватился за него, что называется, двумя руками и тут же распорядился подготовить указ и все необходимые к нему приложения точно к 8 июля, ибо, как он мгновенно просчитал, на этот день выпадает число «5». А число «5», как он прекрасно помнил, хоть и предполагает возможные риски, ведя туда, куда другие не осмеливаются ступить, однако опора «пятерки» на закон и порядок в конечном счете обеспечивает рост благосостояния. В случае Российско-американской компании это благосостояние обещало выражаться доходами с большими нулями.

Джеймс Уилли, ставший к этому времени лейб-медиком императорской семьи, а значит доверенным лицом самого государя, пытался разубедить Павла Петровича, помимо прежних аргументов напирая на то, что русские купцы разгильдяи и транжиры, воры и мошенники, что государство в лице его августейшего правителя ни в коем случае не должно им покровительствовать, поскольку может потерять авторитет в глазах Европы, а это, несомненно, скажется на чувствительном здоровье Его Величества и сократит дни его царствования… Последнее утверждение Уилли заставило государя насторожиться, ибо намекало на предсказание монаха Авеля о краткосрочном правлении Павла Петровича, более того – о лишении его жизни через удушение. При дворе, и не только, было хорошо известно о точнейшем сроке кончины матушки императора Екатерины Великой, указанном монахом (тогда еще не Авелем, а Адамом), но никто не мог и не должен был знать, о чем поведал доморощенный пророк при личной встрече с государем.

Вспомнив про Авеля, император немедля приказал доставить его в столицу – решил спросить провидца о судьбе и роли в государстве новоучреждаемого предприятия: уж больно велик получался замах.

Высокий, сухолицый монах в черной рясе, с посохом в руке, вошел в кабинет и степенно склонил голову в черном клобуке, длинная рыжеватая борода распласталась на груди.

Павел Петрович живо встал из-за стола, заваленного бумагами, быстрым шагом подошел и заглянул снизу в темные, будто проваленные глаза.

– Владыко отче, благослови меня и весь дом мой, дабы твое благословение было нам во благо.

– Благословен Господь Бог всегда и во веки веков. – Авель перекрестил императора, затем повернулся и обнес широким крестом весь кабинет.

– Проходи, отче. – Павел Петрович усадил монаха в обитое вишневым бархатом кресло у отдельно стоящего чайного стола и позвонил в серебряный колокольчик. – Чай, сливки и печенье, – приказал вынырнувшему из-за тяжелой малиновой портьеры лакею (тот мгновенно исчез) и добавил, обращаясь к гостю: – Откушаем чаю, отче, побеседуем, а там и обеда время наступит.

Император уселся в кресло напротив Авеля и вперил в него пронизывающий взгляд, от которого у придворных начинали дрожать колени и невольно склонялись головы. Однако монах, глядя встречно, спокойно выдержал испытание.

– Для чего я снова тебе понадобился, государь? – Низкий хрипловатый голос провидца словно растекся по сияющей лаком поверхности стола, не выходя за ее пределы.

Слуга в сопровождении лакея внес серебряный поднос, на котором красовались пузатый серебряный чайник, серебряный же высокий сливочный кувшинчик, чашки с блюдцами китайского фарфора, а к ним серебряные ложечки, хрустальные вазочки с сахаром и печеньем, небольшие плошки с вареньями, проворно расставил все на столе под присмотром лакея, налил в чашки ароматный, дышащий паром чай, и они оба исчезли за портьерой.

Павел Петрович за все время процедуры не проронил ни слова и, лишь когда щелкнул замок двери, спросил, четко разделяя слова:

– Сказывал ли ты, отче, кому-либо о том, что поведал мне в прошлую встречу? К примеру, о сроке моего правления?

Авель перекрестился и ответил степенно, без тени сомнения:

– Господь Бог рече ко мне, сказывая, что будет отчине нашей и всему миру, а после наказывая: «Не всем скажи и не всем напиши, а токмо избранным Моим». Яко же мог я, раб Божий, нарушить Его слово указное?

Он снова перекрестился, следом перекрестился и император.

Помолчали, занятые усладой чаепития. Павел Петрович ломал в нервных пальцах, кроша на стол, тонкую вафельную плитку; монах намазал такую же плитку малиновым вареньем, аккуратно откусил и запил маленьким глотком чая.

Заговорил император.

– Твое предсказание, отче, я записал в назидание потомкам моим, наказал вскрыть письмо через сто лет после кончины моей. Предсказанного не боюсь, ибо от судьбы не уйдешь.

– Однако же все в руцех Божиих, и судьба человека смердящего тако же, аки судьба вознесенного на вершины. Деяние к деянию, доброе к доброму складывают судьбу. Деяния человека ничтожного судьбу мало изменят, ибо сами ничтожны, деяния же великого во благо государства могут изменить судьбу государства…

– А судьба самого великого тоже изменится?

– Сказано же: все в руцех Божиих, – посуровел Авель. – Како решит Господь, тако и будет. Значение жизни человека великого зависит токмо от его деяний.

– Я тоже так думаю, – кивнул император. – Потому и призвал тебя, отче, для совета и провидения.

Он встал, жестом оставив монаха в кресле, и прошелся по кабинету, задумчиво оглядывая его убранство.

– Здесь меня задушат? – спросил тоном, не требующим ответа, однако Авель, следивший за его движениями, проронил:

– То нам не ведомо.

– Впрочем, неважно. – Император словно встряхнул себя изнутри. – Предупрежден – значит, вооружен. Займемся деяниями во благо государства Российского, возможно, для изменения его судьбы. – Вернулся на свое место, налил свежего чаю (слуга, скользнув быстрой тенью, успел сменить остывший чайник) и обратил некрасивое, но вдохновленное идеей лицо к провидцу. – Я пригласил тебя, отче, по делу, может быть, ничтожному, однако мне за ним видится нечто, неизмеримо более значительное.