- Вот и настал этот час! – торжественно объявил я, волнуясь, как мальчишка. – Ты сама назначила его.

Она улыбнулась, чуть заметно кивнула головой.

Казалось, для нас и только для нас били куранты на Спасской башне. (Ещё и сейчас я готов поверить, что каждый из двенадцати ударов принадлежал моему сердцу).

- Ты любишь меня? – спросил я.

- Да-а-а…, наконец, проговорила она, - а я уже целовал, целовал, целовал её обнажённые белые руки, проливающие мне на спину шампанское из бокала.

- Погоди, - смеясь, умоляла она. – Ну погоди же…

Но что мне были теперь её слова?! Что – обжигающий радостью холодок вина? Она любит меня! Я опьянел от счастья.

…Под утро она уснула, заложив под голову руки, словно смотрела в небо. Как же я любил её, вот такую, опоенную хмельной вьюгой января, покорённую чистым, разделённым со мной чувством. Искрились пурпуром завитки её волос, и вся она в васильковом мерцании ночника была так безупречна, так совершенна открытым для любования телом, что минута-другая вне этой Богом данной красоты казались мне минутами внезапной слепоты. А как она дышала! Легко, едва уловимо, будто и нежива. Лиловое начало грудей то чуть вздымалось, осветляя глубокую ложбинку, то, вдруг, трогательно замирало, обретая короткий покой…

К обеду, наконец-то, угомонился ветер. Присмиревший снег безропотно устилал улицы, и что-то было в этом белом молчании января от весны: небо – синее и далёкое, воздух – свеж и даже пахуч.

На автобусной остановке у грязно-белого настила дороги мы безмолвно прощались, чтобы вскоре встретиться и не расставаться никогда. Томимый предстоящей разлукой, я, наверное, выглядел жалким и обиженным, ибо она сказал:

- Любимый, мы расстаёмся ненадолго. Так надо понимаешь?

И уехала на такси, на прощанье торопливо обласкав мои губы сухим коротким поцелуем.

Сейчас городской сад пуст, молчалив и прозрачен. Серпантин опавшей листвы ещё влажен и мягок, согревает простуженную землю бледный багрянец погожих дней. Я прихожу сюда в полночь, когда затихает город, а осипший ветер мокрым, дрожащим щенком жмётся к моим ногам. Я гляжу в жестяной небосвод и жду: я верю, если загадать желание, покуда виден неоновый шарфик падающей звезды, оно всё-таки сбудется!

(1986 г.)

ЧОКНУТЫЙ

Для язвенников пора цветения и поря листопада – это тупая, изнуряющая боль. Дни и ночи напролёт. Особенно ночи.

На этот раз мои весенние неприятности затянулись, и в конце июня я все-таки лёг в больницу.

Территория больничного городка походила на оазис в квадрате пересечения дорог: звенели листвой старожилы-тополя, улыбались из-под ветвей розовыми глазёнками вишни, по холсту разнотравья разбежались яблоньки и сливы, словно играя в какую-то непонятную мне игру. Из окон терапевтического отделения виднелись пылающие чернобривцами клумбы, деревянная беседка, приютившиеся в тени лавочки.

Десять дней врачи ставили меня, как говорится, на ноги. Наконец, облачившись в полосатую больничную пижаму, которая висела на мне, точно на крючке вешалки, я вышел на больничный двор.

Июнь щебетал воробьями, щекотал ноздри тополиным пухом и все вокруг, казалось, плавилось в нещадно палящем солнце. С минуту я топтался на мягком, как илистое дно, асфальте, раз, другой глубоко и жадно вдохнул напоенный ароматами лета воздух, и, шаркая тапочками, беззаботно зашагал мимо вздрагивающей от ударов костяшек домино беседки, – к уютно зеленеющей лужайке, расположенной чуть поодаль.

Вытянувшись на траве, я блаженно закрыл глаза, и тело моё постепенно размякло, подобно хлебному мякишу в молоке. Приятно было впервые за последние месяцы почувствовать себя относительно здоровым человеком, и весь мой пересыпанный порошками да таблетками организм ликовал по этому поводу…

Перевернувшись на живот, я вдруг увидел перед собой, на уровне глаз, бело-оранжевое море одуванчиков: лёгкая белая зыбь маревом колыхалась из конца в конец лужайки, набегая на чугунную ограду, точно на отвесные высокие берега.

Я чуть опустил голову, прижался подбородком к земле, и моих ресниц коснулись… перистые облака, сквозь дымчатую завесу которых пробивались десятки, сотни, тысячи ослепительных лучиков! Это было так здорово, что невольный вздох изумления вырвался из груди. Я легонько подул на дрожащий у самого кончика носа пушистый шар, и он, словно хрустальный, стал рассыпаться у меня на глазах, – но без звона и зеркальных отблеском. Другой шар лопнул, как мыльный пузырь, обнажив причудливой формы ромашку. Спустя минуту таких ромашек вокруг меня было так много, что из них можно было сделать букет, и они, покачиваясь на тонких, медного цвета, стебельках, и, хлопая изогнутыми книзу ресничками, улыбались мне добрыми, светлыми глазами.

Игра воображения так захватила меня, что я, позабыв обо всем на свете, до головокружения ползал в траве, дул на одуванчики до треска в ушах, и всё новые и новые картины упрощали до ребячества мои мироощущения. Красота, фантазия и сама жизнь словно бы опоили меня радостью и восторгом. Мне хотелось смеяться – и я смеялся, мне хотелось кричать – и я кричал, мне жутко хотелось петь – и я запел…

Наконец, в приятной истоме я откинулся на спину и долго лежал так, покуда чья-то рука не коснулась моего лба.

- Вам плохо?

Это был мой лечащий врач, присевший рядом на корточки.

- Нет, мне очень хорошо, – улыбнулся я и почему-то счёл нужным заметить: – Ваша белая шапочка, доктор, походит на айсберг, который скользит по краю заходящего солнца. Айсберг тает, и на солнце искрятся рубины.

- Да что Вы говорите?! – не сразу нашёлся врач, а сам тем временем жёсткими, настырными пальцами оттянул книзу мои веки и пристально посмотрел мне в глаза.

- А что Вы здесь делаете?

- ?!..

- Вернее, чем занимались несколько минут назад? – уточнил он.

- Дул на одуванчики.

- Зачем?

- Я купался, доктор.

- И где же вы купались, позвольте Вас спросить?

- А разве Вы не видите: море вокруг – бело-оранжевое море!..

- Ну и как?

- Прекрасно!

- М-да…, – неопределённо заключил лечащий врач.

Стоявшая рядом манипуляционная сестричка Галя всплеснула руками:

- Бедненький, да на Вас сухой нитки нет! Подымайтесь, подымайтесь быстренько с земли.

Я поднялся.

Под окнами соседнего отделения собрались больные. Их было много. Все они смотрели в нашу сторону. Вдоль чугунной ограды, на тротуаре стояли прохожие. За шеренгой прохожих, на дороге – кряду три троллейбуса.

- Идите за мной, – голосом постового милиционера изрёк лечащий врач.

Покуда шли в отделение, Галя по-матерински нежно обнимала меня за плечи, а у двери сказала по секрету, что у них есть волшебная комната чудес, где меня усадят на ковёр-самолёт, и…

Не знаю, чем закончилась бы эта история, не вызови лечащий врач «по тревоге» психиатра. Тот осматривал меня добрых полчаса, если не час. Пожалуй, затяни он свой осмотр ещё на пару минут, и под дверью палаты собрался бы весь город.

Наконец, меня оставили в покое.

- По моей части все в порядке, – рассовывая по карманам халата свои ударно-колющиеся инструменты, сказал психиатр и с добродушной хитринкой в голосе уточнил у лечащего врача: – Так говорите, «купался в бело-оранжевом море одуванчиков»?

Лечащий врач утвердительно кивнул, но счёл нужным ещё добавить на словах:

- Я видел собственными глазами.

Психиатр потёр кончик шелушащегося носа, с достоинством бросил на ходу:

- Когда начнет нырять… вызывайте!

(1987 г.)

СВЕТ ЗА ОКНОМ

Вроде бы ничего драматичного и не произошло в семье Вадима Полякова, но день ото дня тревога в душе росла. Предчувствие приближающейся беды как бы зависло над потолками, и, куда бы ни вошёл Вадим – то ли в детскую, то ли в кухню – одиноко ему и даже страшно. А он чего-то ждёт, медлит почему-то, как бы боясь самолично нарушить это вязкое, тягостное безмолвие судьбы.