С тех пор эта местинка под розовым кустом стала их Большим Секретом. Их, да ещё главного садовника, который, скрепя сердце и опустив в карман несколько медных монет, согласился не выпалывать иноземный сорняк. Пользуясь свободой, когда нянюшку отзывали на помощь служанкам в гаремных банях, Ирис каждый день прибегала сюда, чтобы не упустить, когда жёлтые тычинки побелеют и, наконец, распушатся. Ей всё не верилось, что плоский, как монетка, диск соцветья вдруг обернётся идеальным шариком. Хотелось увидеть волшебство собственными глазами.

Но сегодня они всё ещё были жёлтые и целёхонькие.

«Шр-р-р»…

Она вздрогнула от странного чуждого звука и завертела головой Что это?

«Шор-р-р…» – донеслось откуда-то издалека, не из-за ограды, а намного дальше, словно зарокотало море, о котором часто рассказывала няня, но которому неоткуда было здесь взяться. «А-а-а… У-у-у… Шр-р-р…»

И почему-то залютовали, зарычали львы в питомнике Повелителя, которого Ирис запрещали называть отцом даже мысленно. А вот павлины в саду больше не орали. Но даже звериный рык не мог заглушить непонятного шума.

Она тогда ещё не знала, что это рокотала толпа, согнанная янычарами Хромца под стены ТопКапы. Да что могла понять девочка, почти не покидавшая гаремных покоев и садика? Для неё весь мирок был ограничен крылом дворца и оградой, и ни нянька, ни служанки и евнухи, и уж тем более ни сытые холёные одалиски не ведали, что творится в страшном неизвестном Извне, называемом иногда Константинополем. Одни хоть и выходили из дворца по надобностям и поручениям, но слухами делились только меж своих, прислужников, другим было лишь до самих себя и своего места под солнцем… вернее, у ложа султана. Ирис не являлась им помехой по своему малолетству, поэтому ей и не доставалось тычков от взрослых див. К тому же по девчачьему легкомыслию и в немалой степени из-за опеки Мэг, коршуном охраняющей любимицу, она не видела или не обращала внимания на мелкие склоки и пакости, без которых редко проходил день в Серале. Дети видят мир по-своему. Для Ирис её комнатка и любимый уголок сада были Раем.

«Шор-р-р», – пророкотало вдалеке снова, но девочке это было уже не интересно. Она вдруг заметила неподалёку в траве ещё одно жёлтое пятнышко и ещё. Целую россыпь! Одуванчики заполоняли новые земли, как маленькие завоеватели, победно покачивая яркими цыплячьими тюрбанами. Они были восхитительны. Они были везде.

От восторга Ирис крутанулась на пятке. Взметнулись, запылали на солнце рыжие кудри до пояса. Здесь, в садике, не от кого было их прятать.

– Мэ-эг! Иди сюда!

Потом вспомнила, что нянюшки рядом нет. Значит, нужно разыскать и обрадовать новостью, пусть бежит сюда, полюбуется, ведь здесь, наверное, сейчас так же красиво, как на её родине! Подхватив подол длинного кафтана, она припустила к гаремным баням.

А на ходу вдруг замедлила шаг. Надо ли так уж торопиться? Вспомнилось вдруг, как нынче утром добрая Мэг отвела глаза и попросила без неё никуда не убегать, даже во двор. Вроде где-то рядом, в городе, неспокойно, мало ли – беспорядки и сюда доберутся… Но разве упомнишь все нянины слова, когда цветут одуванчики? Ой, влетит ей сейчас! А платок-то у неё не на голове, а на поясе, вместо кушака! Скорей размотать да прикрыть волосы, всё меньше достанется…

Когда Ирис подбегала к садовой калитке, ей послышались то ли вскрики, то ли плач, а ещё – лязганье железа и грубые мужские голоса. Впрочем, последнего просто не могло быть. Евнухи вещали тоненько, пискляво, а настоящим мужчинам, вроде визирей и стражников великого султана, которых девочка видела иногда издалека, за оградой, взяться тут было неоткуда. Однако что там творится? В маленькой детской головёшке ещё не укладывалось, что неизвестное может быть ещё и опасным, а потому Ирис поспешила к выходу без страха.

Садовая калитка, сплошь оплетённая глициниями и душистой жимолостью, скрывала обзор, как непроницаемая стена, оттого-то, вбежав в основной двор гарема, почти всегда пустующий, Ирис растерялась: там оказалось полно народу. От изобилия пёстрых одежд, мельтешения лиц, страшно усатых, от солнечных зайчиков, то и дело соскальзывающих с круглых щитов – ох, здесь и впрямь были воины! – зарябило в глазах. Мужчины! Настоящие! Она заметалась: что делать? Чем прикрыть лицо? Но потом, копируя взрослых женщин, стянула поспешно головной платок, попыталась закрыть всё, что ниже глаз…

Грубая жёсткая рука схватила её за плечо и развернула. Ирис упёрлась взглядом прямо в железный чешуйчатый живот и алый кушак из драгоценного шёлка, повязанный прямо поверх кольчуги. Глянула выше, задирая голову…Смуглолицый железный человек зло прищурил жгуче-чёрные глаза и шевельнул встопорщенными усами. По вискам его, прокладывая через пылевой налёт мокрые дорожки, струился пот.

Где-то неподалёку вскрикнула Мэг:

– Это моя, моя девочка!

Ещё раз обжёгши взглядом попавшуюся под руки малявку, человек в панцире фыркнул и отбросил её в сторону, прямо в объятья подлетевшей няньки. Вцепившись в Ирис не хуже клеща, Мэг поволокла её в сторону, шепча:

– Молчи! Молчи, дитя, что бы ни случилось, умоляю!

И до того вдруг показалось жутко, что няня, вечно пробирающая за непослушания, в этот раз не отругала, не дёрнула за ухо и лишь оглядывалась со страхом; и что таких чешуйчатых воинов кружилось вокруг великое множество…От страха прилип к нёбу язык. Но самое ужасное, оказывается, ждало впереди. Сквозь многоголосый визг перепуганных и мечущихся по двору одалисок прорвался вой, в котором, казалось, почти не осталось человеческого. Группа воинов неподалёку расступилась, и женщины, сперва оцепенев, затем воздевая к небесам руки, зарыдали над какими-то пёстрыми холмиками. Ирис не сразу поняла, что не холмики это и не куклы, как поначалу показалось, а маленькие… тела?

О, Аллах, Всемилос… о, христианский Боженька! Это сон, страшный сон, да?

– Да будьте вы… – закричала вдруг полная простоволосая женщина, в которой, несмотря на чёрные полосы подтёкшей краски на щеках, на искажённое лютой злобой лицо можно было узнать, хоть и не сразу, хасеки-султан Айше. И снова завыла, да так, что Ирис мороз продрал по коже. – Это ты, гнусный Хромец, я знаю! Будь ты про…

Не позволив ей закончить, один из воинов чиркнул изогнутым лезвием меча по белому женскому горлу. С такой силой, что почти перерубил шею. И отпрянул.

Брызнуло, потекло алым. Несколько долгих мгновений султанша еще стояла, хрипя и покачиваясь, обливаясь кровью, глаза её стекленели. Но вот она осела на колени, от толчка тело вздрогнуло, голова завалилась назад, и из торчащих из шеи отростков кровь хлынула уже фонтаном. Та, что много лет называлась неувядающей и вечно живущей, рухнула на трупы своих детей.

Одновременно взмахнув ятаганами, воины направили их на вновь завизжавших женщин. Сверкнули на солнце смертоносные жала. Слетела ещё одна длиннокосая голова.

Должно быть, перехватило дыхание не у одной Ирис. Наступила такая тишина, что слышно было, как булькает, вытекая вместе с остатками жизни, последняя кровь из несчастных, бывших когда-то украшениями Сераля. Да угадывались сдавленные вздохи гурий, притихших, словно им всем разом запечатали уста. А кто-то и сам себе зажимал рот, дабы не накликать страшную смерть.

И в этой тишине отчётливо прозвучали шаги подкованных сапог. Часть воинов оттеснила дев к садовой стене, остальные чешуйчатые образовали живой коридор, по которому неспешно и грозно приближался сухопарый старик с повязкой через глаз, в потрёпанном, как показалось Ирис, кафтане, забрызганном чем-то красным. Воины салютовали ему мечами.

Остановившись напротив ещё теплых тел, неизвестный потыкал носком сапога безжизненную детскую ручку. Ирис чудом задушила в себе крик: на тонком запястье, безвольно шевельнувшимся под ногой страшного старца, блеснул перламутром браслет, который она сама неделю назад собрала из бусин и речного жемчуга и подарила братцу Алишеру на день рождения тайком от его суровой матери.