Февраль. В Батуми уже совсем весенний месяц: расцветают мимозы, плетет белые кружева миндаль, воздух наполняется тонким изящным ароматом. Море – обычно спокойное в это время года, притягивает к себе ласковым шуршанием слабых волн о прибрежные камни. Перистые облака там наверху несутся с бешеной скоростью, обгоняя друг друга; а внизу спокойно, лишь слабое дуновение ветра, местами морщинит водную гладь.

Мы с Серым, так звали моего приятеля и соседа по дому, с удочками и плетеными из лозы садками, в серых парусиновых штанах, куртках и шляпах, бодро шагали в «Турецкую бухту», так называлось местечко, расположенное недалеко от поселка Хопа, уже на той стороне грузинско-турецкой границы. Мы шли на рыбалку. Отцы наши сбежали то ли от большевиков, то ли от турок, оставив свои семьи на произвол судьбы. Правда еще до того, как отец намеревался покинуть дом, говорил нам, что поедет в Грецию, устроится там, а потом заберет и семью. Вот мы его терпеливо и ждали, хотя, надо сказать, ожидание затянулось. Поэтому походы за рыбой были для нас не только удовольствием, но и средством выживания. Кроме меня у матери на руках были еще три девочки, мои сестренки, и бабушка, которая в молодости закончила петербургскую консерваторию и иногда участвовала в благотворительных концертах, а в эти тревожные времена ей было не до музыки. Сейчас в доме никто не работал; и мама, чтобы как-то выжить, продавала имущество, которого, как мне казалось, было тьма тьмущая: старинная посуда, картины, ковры, редкое оружие и даже расписные глиняные горшки и кувшины, в которых раньше хранилось вино, поставленное еще дедом Панаетом. С начала Первой мировой войны власть в Батуми менялась в год по два, а то и по три раза. То по улицам ходили солдаты османской империи, то грузинские войска, то меньшевики, то большевики и даже англичане и французы. Мы, мальчишки, этого ничего не понимали, да и не хотели понимать. Правда, после прихода турок гимназию вообще закрыли, боялись, что турки будут насиловать девочек. Они, сидя на черных элегантных скакунах, гарцевали по главным площадям и проспектам, презрительно расталкивая гуляющих по приморскому бульвару жителей Батуми. Пешие были вооружены шашками, играющими никелем на ярком солнце. Улицы теперь были изрядно замусорены дикими азиатами. Раньше всегда ухоженный, чистенький город ласкал глаз разноцветными клумбами, подстриженными газонами и своеобразными фонтанами. И, несмотря на то, что каждая власть выдвигала своего генерал-губернатора, и тот писал свои приказы и манифесты, прежнего порядка в городе не было.

Прежде мы никогда и ни в чем не нуждались. Папа приносил в семью много денег, хотя видели мы его очень редко, потому что он был ужасный бабник, однако важный чиновник и уважаемый в городе человек, Председатель общества Черноморского пароходства. Он, всегда сияющий, в кипельно-белой рубашке, темных наглаженных брюках, во фраке и тоже черных лакированных ботинках, иногда неожиданно появлялся в проеме широких парадных дверей загородного особняка. Радостный, с искренней, подкупающей улыбкой, с распростертыми объятиями он входил в свой дом, держа неизменно в правой руке сумку с ассигнациями. И прежде чем обнять нас, небрежно бросал ее на кожаный диван, реабилитируя себя за очередной блудняк. Мама брала деньги и уходила в свою комнату, понимая, что нас надо кормить, и что горбатого и могила не исправит. Он шел за ней и всегда долго шепотом что-то объяснял, рассказывая какие-то небылицы, и она прощала его. Таким он запомнился мне пятнадцатилетнему парню на всю жизнь. Вот уже почти как три года он не подавал, о себе никаких вестей.

Не знаю война, не знаю революция, о которой так много приходилось слышать, превратила нас из вполне благополучных интеллигентов, в нуждающихся пролетариев-люмпенов, – рассуждал я по пути в бухту, – и вместе с отцом исчезли беззаботные годы детства. И теперь, казалось, что так надо и так будет всегда. Мы жили какой-то неопределенной жизнью.

Раньше, когда моих сестренок еще и на свете не было, папа приходил с работы, брал меня на руки, и мы втроем шли на обед к нашему родственнику дяде Николаю Игнатиади. Он был главным архитектором в городе Батуми и являлся автором многих самых изящных домов и дворцов, которые строили себе местные купцы, дворяне и важные чиновники.

Дядю Нико знали все, и потому дом его всегда был полон гостей. Большая по площади усадьба утопала в зелени. Аллея, которая тянулась от ворот до самого дома, была обрамлена подстриженными кустами буктуса, над которыми сплошным навесом играли гроздья черного винограда. Сквозь всю усадьбу бежал по камням небольшой горный ручей, наполнявший искусственный бассейн до ужаса холодной прозрачной водой и стремился дальше к морю. В нем никто никогда не мочил даже ног, только дядя Нико иногда нагибался, черпал в ладони воду и обрызгивал гостей. Ему нравилось, как они визжали, теряя свою важность и степенность под холодными брызгами. Он любил потрепать мою кудрявую голову, приговаривая, теплые ласковые слова и пророчил мне будущее архитектора.

Дом у него был большой, с просторными залами и уютными спальнями, а вот архитектурными изысками не отличался от прочих. А потому часто в разговоре с гостями, удивленными простотой архитектуры его дома, по этому поводу, тетя Валя, его жена говорила: Сапожник без сапог, – на что он иронически улыбался и отвечал: мы же не царской фамилии, проживем и так, – чем порой смущал бывших у него в гостях купцов-заказчиков.

В нашем же доме наводили порядок две служанки, одна из которых была молоденькая, прехорошенькая англичанка. Она скорее даже выполняла роль гувернантки, потому что кроме других обязанностей, она учила меня английскому языку и оставалась со мной дома, когда мама уходила в какой-то музыкальный кружок, который готовил благотворительные концерты, средства от которых направлялись в приюты. Я замечал, что отец иногда без всякого на то повода, отсылал меня куда-нибудь, чтобы остаться наедине с Керри. Кончились это тем, что у нее вдруг стал расти живот. Эта была его первая измена. Мать узнала, устроила скандал, велела дать ей денег и отправить в Англию. Так я и закончил свою английскую эпопею, хотя кое-чему английскому я у нее набрался.

– Ты это о чем Жоржик? – перебил мои мысли Серый, утомленный долгим молчанием.

– Так о своем, отца вспомнил. Где он сейчас? Один бог знает: то ли от революции сбежал, то ли новую красотку нашел. Ведь такое бывало и раньше, но нас он никогда не оставлял без денег и так долго не отсутствовал, он ведь все-таки маму любил.

– Все хорошее когда-то кончается, – со вздохом сожаления произнес Серый, – мне ли тебя не понять, мы тоже с нетерпением ждем своего папу. Кажется, они, как и мы с тобой, не разлей вода, может на пару и свинтили в какую-нибудь страну лимонию.

– Уж ты скажешь – в страну лимонию, а мы где, по-твоему, в стране мандаринии? – усмехнулся я, глядя на мандариновые плантации, расположенные на склонах невысоких гор, мимо которых шли к постоянному месту рыбалки. Дошли незаметно. Солнце осторожно выглядывало из-за горы, бросая длинные тени, касаясь верхушек раскидистых деревьев, расположенных на самой высоте прибрежных гор. Было холодно, но парусиновая одежда надежно защищала нас от морского холодного ветра.

В маленькой бухточке было тихо и таинственно. Мы сбросили на камни рюкзачки с рыбацкими снастями. Здесь, вдали от людских глаз, можно было спокойно ставить сетки и вентери, в которые по своей глупости попадала разная рыба, обманутая наживкой, которую мы искусно крепили в самое горлышко вентеря. Но такие крупные снасти мы с собой не таскали, а прятали здесь, же в узкой горной пещере, куда заходила морская вода. Но проход в нее был настолько узок, что худощавый Серега едва протискивался вовнутрь сквозь скользкие камни. Мне не приходилось побывать там потому, что мое слегка полноватое мускулистое тело, при всем старании никак не проходило в узкий проем. Серый рассказывал мне, как там сыро и таинственно, и что пещера уходит куда-то вглубь горы, но он боится пройти более пяти шагов и снасти оставляет почти у входа.