Славился на всю Россию помещик-охотник, автор охотничьих мемуаров Николай Васильевич Киреевский – товарищ по охоте Л.Н. Толстого, близкий знакомый семьи Тургеневых. В его имении Шаблыкино, своеобразной «охотничьей столице», подолгу живали и охотились знаменитые писатели и художники. Сам же щедрый гостеприимный хозяин, страстный охотник, чудак, выстроивший беседку в память о любимой собаке, стал прототипом для персонажей И.С. Тургенева («Гамлет Щигровского уезда») и Л.Н. Толстого – дядюшка в «Войне и мире»[8]. Кстати, по тому, как содержалась псарня, можно было судить о достатке помещика.
Конские ярмарки, устройства псарни, скитания по лесам и болотам, азартные травли, а затем долгие рассказы в кружке охотников о погонях за мастодонтами, о встречах нос к носу с хищниками, анекдоты, байки, мистические истории, хвастовство трофеями – все это заполняло досуг наших благородных предков.
Охота – одна из самых ярких и захватывающих сцен в романе «Война и мир». Передавая азарт гона, Толстой наделяет своих героев – участников охоты – теми чувствами и переживаниями, которые были хорошо известны и понятны ему самому – страстному охотнику. Николай Ростов, засевший в кустах во время облавы на волка, самолюбиво мечтает о доблести и славе. В сильном возбуждении радостно и восторженно визжит Наташа, увидевшая затравленного дядюшкиным Ругаем зайца. Во время охоты смещаются социальные роли, и даже Данило, грозясь, замахивается арапником на старого графа, проворонившего волка.
Однако в реальной жизни помериться силушкой с медведем, подсадив его на рогатину, или же спрыгнуть на полном ходу с лошади на спину бегущему волку и, крепко схватив его за уши, заструнить, взять живым, мог не каждый, это считалось особой доблестью среди русских охотников. Рациональному же европейцу такая смелость была непонятна и воспринималась как безрассудство.
Луи Виардо (приятель Тургенева, муж известной певицы), охотясь в России, был свидетелем рискованных и захватывающих поединков с хищниками. В цикле очерков «Охота в России», публиковавшихся в «Лесном журнале», он не только делится с читателями охотничьими наблюдениями, но и объясняет виды и способы охоты, характерные для разных народов, особенности национальной психологии: «…один мужик, не имевший в себе ничего особенно замечательного, преспокойно взошел на чердак, бросился на волка, схватил его за уши и, таща за собою, всунул ему в зубы веревку, перевернув ее несколько раз в виде намордника, потом взбросил зверя на плечи, как добрый пастырь заблудшую овцу, и вынес его из деревни. Мы все последовали за храбрецом, держа ружья наготове. Но волк, выпущенный на волю, стоял, повеся нос, и не двигался с места (известно, что пойманные волки очень трусливы). Как бы вы думали, что сделал мужик? Он подошел к волку и стал его толкать под бока кулаками и ногами. Зверь, наконец, вышел из терпения и бросился на бедного мужика, который, не видя никакого средства к спасению, кинулся ничком в снег, к счастью, мы были недалеко и убили волка кинжалами…Эта слепая храбрость, – комментирует Луи Виардо, – замечена всеми, кто только имел случай видеть русский народ вблизи, но немногие знают, откуда происходит эта храбрость. Она не есть следствие ни незнания самой опасности <…>, ни презрения к жизни… Но в русском языке есть слово, непереводимое ни на какой другой язык, слово всемогущее, выражающее лучше длинных фраз и объяснений то странное чувство, которое пробуждается в русском человеке при приближении опасности, в исполнении опаснейших предприятий. Это слово – авось, с ним для русского нет ничего невозможного»[9].
Охота (в отличие от промысла – занятия международного и межнационального) воспроизводит веками складывающуюся ритуальность, культовые представления и суеверия народа. И, возможно, страсть русских охотников к единоборству с хищниками связана не только с безрассудной стихийностью русского характера, но и с национальной традицией кулачных боев, бессознательно хранимой исторической памятью народа.
Иностранцу бросилась в глаза и другая особенность, отличающая русскую охоту, – ее ритуальность, обрядовость. Перед началом охоты весь состав: помещики-охотники, егеря, доезжачие, своры собак – выстраивались при полном параде в торжественной боевой готовности, а звуки охотничьего рога провозглашали сбор.
Ритуальная парадность, торжественность перед началом охоты сродни смотру войск перед сражением. Ведь в охоте много общего с битвой, воинскими действиями. Охота – в некотором смысле подражание войне. Нетрудно увидеть параллели в описанных Л.Н. Толстым в «Войне и мире» сценах сражений и охоты. Подготовка к гону с собаками была не менее тщательна и ответственна, чем подготовка к военной атаке с расстановкой сил на поле боя: «Всех гончих выведено было пятьдесят четыре собаки, под которыми доезжачими и выжлятниками выехало шесть человек. Борзятников, кроме господ, было восемь человек, за которыми рыскало более сорока борзых, так что с господскими сворами выехало в поле около ста тридцати собак и двадцати конных охотников. Каждая собака знала хозяина и кличку. Каждый охотник знал свое дело, место и назначение»[10]. Охота, как справедливо замечает С.Г. Бочаров, – это игра и искусство: «Настоящие охотники, всем существом своим постигнувшие глубокий смысл этого обряда, строго следят за соблюдением его ритуала, они почти что священнодействуют. Для этих специалистов охота, перестав быть утилитарным занятием, стала искусством. А ведь само так называемое высокое искусство, в развитом человеческом обществе – какая-то форма необходимой людям игры, без которой нельзя прожить; это такое важное дело, которое одновременно является развлечением, и в этом отличие искусства от прочих важных занятий взрослого человека»[11].
Н. Реутт, известный в кругу охотников специальными статьями и руководствами, сетуя на недостаток охотничьей литературы на отечественном языке, во вступлении к своему трактату «Псовая охота» (1846) отходит от канона отраслевого очерка и делает исторический экскурс о роли охоты в жизни общества. Он приходит к выводу, что «охота с возрастанием просвещения была постоянным предметом занятий образованнейших людей <…> охота со всем великолепием и торжественностью своих обрядов была сильным орудием политики. Съезды и пиршества дипломатов в поле разрешали гордиевы узлы намерений кабинетов. В наш век охота перестала быть этим орудием: ее заменили дипломатические обеды и балы. <…> Впрочем, и теперь еще охота принадлежит к увеселительным торжествам при важнейших событиях»[12].
Хотя охота имеет давние традиции в мировой культуре, описания этого захватывающего занятия, яркие эпизоды в произведениях многих известных русских писателей – это лишь фон, антураж, передающий атмосферу усадебной жизни. Гарцует в отъезжем поле граф Нулин, но не победы охотника живописует Пушкин, а то, чем занята «супруга одна в отсутствии супруга»… Воздвиг Кирилла Петрович Троекуров («Дубровский») на зависть соседям псарню с «лазаретом для больных собак и отделением, где благородные суки ощенились и кормили своих щенят», но охотничья забава барина-самодура – не более чем дополнительный штрих к прочим его причудам. Похваляется перед гостями псарней даже такой нерадивый помещик, как Ноздрев (Гоголь, «Мертвые души»), но об азартных погонях, напряженных поединках, охотничьих трофеях читатель может лишь догадываться. Невозможно забыть волнующие страницы об охоте в «Войне и мире», «Анне Карениной», но в сложной структуре романов Толстого это только эпизоды, связанные с личными воспоминаниями писателя – заядлого охотника в определенный период жизни. Описание же собственно охоты было достоянием специальных журналов, альманахов.
В 40-е годы XIX в. издавалось немало охотничьих журналов и альманахов, где ныне забытые авторы помещали отраслевые очерки, в которых наряду с описанием видов ружей, пород собак и лошадей попадались пейзажные зарисовки, этнографические заметки. В журналах печатались переводы английских охотничьих и одновременно нравоописательных рассказов из сельской загородной жизни.
