– Оперуполномоченный Опалин, по поводу заявления о пропаже человека. Вы родственница Павла Виноградова?

– Да, я Ляля… то есть Елена. Я его сестра. Проходите, пожалуйста…

– Мама ваша дома?

– Мама… да.

– Мне придется задать вам обеим несколько вопросов. – Он произносил скучные казенные фразы, не пытаясь сдобрить их улыбкой, но и не уходя в чрезмерную сухость. Кое-кто – к примеру, мальчик, оказавшийся в коридоре, или высунувшаяся из комнаты немолодая полная женщина с шалью на плечах – вполне мог бы счесть Опалина бессердечным типом, но он отлично знал, что на взбудораженных, взвинченных людей официальный тон может подействовать успокаивающе. Видя, что краснота стала мало-помалу уходить с лица Ляли, он понял, что достиг цели.

– Конечно, мы вас ждали… И мы все расскажем… Просто мы уже не знаем, что думать… Павлик никогда так не поступал… – Ляля выпаливала фразы скороговоркой, в промежутках бросая на Опалина быстрые взгляды, в которых надежда и тревога странным образом мешались с любопытством. – Вы будете снимать пальто? Вешалка в коридоре… Бетти, фу! Бетти, уйди… Ваня, забери ее!

Собачка, выбежавшая из комнаты за мальчиком, пару раз для острастки гавкнула на Опалина, после чего маленький вихрастый тезка Ивана взял ее на руки и унес. Снимать верхнюю одежду Опалин не стал – общие вешалки в коридоре не внушали ему доверия еще с тех пор, когда он работал в отделе по расследованию краж. Пожилая гражданка с шалью на плечах скрылась у себя, на прощанье бросив так, чтобы ее все слышали:

– И зачем только милицию тревожат? Ясно же, что все из-за женщины… Любовь! Что с ним могло случиться?..

Она включила радио, по которому передавали какую-то научно-популярную лекцию. Следуя за Лялей до комнаты Виноградовых, Опалин машинально отметил про себя, что соседка через минуту выключила радио, а вместо него завела патефон.

– Мама! Вот… из милиции пришли…

Уют. Бесподобный, неподражаемый уют! Для Опалина, который с отцом-швейцаром долгое время жил под лестницей, а потом мыкался по знакомым, ночевал, бывало, на вокзалах и даже на улице, уют имел значение первостепенное. И можно, можно, конечно, унизиться до перечисления: на окнах – кисея и лимонно-желтые занавески, всюду салфеточки, дивная старая мебель надраена до блеска, на угловом столике – клеточка, и в клеточке порхает солнечная птица – канарейка; но вовсе не сумма предметов создает то неуловимое, что зовется уютом. Впрочем, Опалин сразу же забыл о нем, как только поймал взгляд женщины, полулежащей на диване, и уловил запах валерьянки. Раскололся уют, дал трещину. Был сын – и исчез.

– Простите, – пробормотала женщина, поднимаясь и кое-как садясь, – я сейчас не очень хорошо себя почувствовала… Присаживайтесь, пожалуйста, где вам удобно…

Прическа у нее сбилась на сторону, несколько шпилек выпало, и хозяйка стала наскоро поправлять волосы. Такая же темноволосая, как ее сын, с такими же бровями и довольно широким лицом. Опалин сел на стул и подумал, что ей должно быть хорошо за сорок, но она была стройна и моложава, и на вид ей нельзя было дать больше тридцати пяти.

Где-то хлопнула дверь, потом кто-то прошел по коридору, ступая по-мужски тяжело. Сладострастно курлыкал патефон на другом конце коммуналки. Ляля стала возле матери, не сводя с Опалина огромных темных глаз. Один раз мать уронила на пол шпильку, и дочь тотчас же подобрала ее.

– Вы Екатерина Арсеньевна Виноградова, и именно вы заявили о том, что ваш сын Павел шестнадцатого октября не вернулся домой, – начал Опалин. – Правильно?

– Я не знала, что думать, – удрученно пробормотала женщина. – В театре его не было, у Володи тоже… Ляля сказала: «Мама, надо идти в милицию». Я не хотела…

– Почему? – быстро спросил Иван.

Собеседница поглядела на него с изумлением.

– Я никогда не имела дела с милицией… Я совершенно не знаю, как… и вообще… Я хотела посоветоваться с… с Борисом, но к телефону подошла домработница, она у них ужасно глупая…

Легкая пауза перед именем «Борис» и сама форма имени – не Боря, а именно Борис – говорили о многом. Опалин сразу же вспомнил, что отчество у Павла было Борисович. Значит, мать, прежде чем идти в милицию, решила посоветоваться с отцом, который живет отдельно. Вряд ли Виноградовы расстались хорошо, мелькнуло в голове у Ивана. Он уже заметил, что, хотя в комнате присутствовали многочисленные фотографии самой хозяйки, ее сына и дочери, нигде не было видно и следа человека, который являлся отцом детей.

– А кто такой Володя? – спросил Опалин.

– Володя Туманов, друг Павлика, – пояснила Ляля. – Они вместе учились в хореографическом, и их обоих приняли в Большой театр.

– В кордебалет?

– Это только начало, – отозвалась мать. – У Павлика большой талант. Он там надолго не задержится.

Опалин нахмурился. Он знал, что Виноградов действительно не задержится в кордебалете, но не из-за таланта, а потому, что был мертв; но упоминать об этом до обнаружения тела было как минимум преждевременно. Больше всего Ивана смущало то, что он никак не мог подыскать определения людям, с которыми столкнулся. Екатерина Арсеньевна хорошо одевалась, говорила как человек образованный и поддерживала уют, живя в коммунальной квартире. Но в третьем часу дня она находилась дома, а не на работе. И еще, хотя она была в высшей степени удручена, но все же говорила с Опалиным так, словно делала ему одолжение.

– Скажите, Екатерина Арсеньевна, вы хорошо осведомлены о жизни вашего сына?

– Разумеется, – с некоторым даже высокомерием ответила Виноградова. – Он ничего от меня не скрывал.

Опалин понял, что ему не повезло. Когда родители так говорят, это значит, что дети скрывают от них все, что только возможно.

– Он с кем-нибудь ссорился в театре? Или вообще?

По глазам Ляли он понял, что ей что-то известно. Но ответила мать, к которой и был обращен вопрос:

– Что вы, какие ссоры! Мой Павлик совершенно не такой…

Для проформы Опалин задал еще несколько вопросов: не мог ли Павлик куда-то уехать, не предупредив родных, не жаловался ли он в последнее время на какие-то сложности, не было ли в его поведении странностей. Но Виноградова твердо держалась раз избранной линии: Павлик – чудесный мальчик и в его жизни все было прекрасно, безоблачно и идеально.

– Вы хотите что-то добавить? – отчаявшись, спросил Опалин у Ляли. Она порозовела.

– Нет, – выдавила из себя девушка.

Конечно, в присутствии матери она ничего не скажет. Иван знал, что сердиться непрофессионально, и все же его стала разбирать злость.

– Теперь я попрошу вас в подробностях вспомнить все, что было в последний день, когда вы видели… – он чуть было не сказал «Павлика», но вовремя спохватился, – Павла Виноградова.

– А что вы хотите знать? – плаксиво спросила Екатерина Арсеньевна. – Это был самый обычный день… – Опалин сделал нетерпеливое движение, показывая, что ждет подробностей. – Встал он в восемь, как всегда, в десять у него класс…

– Он что же, до сих пор в школу ходит? – изумился Опалин. По всему выходило, что Павлу был двадцать один год – слишком почтенный возраст, чтобы сидеть за партой.

– Класс – это экзерсис, – пояснила Ляля, и по ее тону Иван понял, что она озадачена его вопросом.

– Простите, вы к балету совсем не имеете отношения? – недоверчиво спросила Елизавета Арсеньевна.

Было бы странно, если бы оперуполномоченный Опалин, который ловил бандитов и убийц, имел отношение к балету, но вопрос был задан как нечто само собой разумеющееся. Иван ограничился тем, что просто покачал головой.

– Класс – это ежедневные упражнения у станка, – объяснила Виноградова, чем запутала дело еще больше.

– Станок – это такая палка у стены, на нее опираются, когда делают балетные упражнения, – пришла на помощь матери Ляля, видя выражение лица Опалина.

«Как у них все сложно, однако», – подумал Иван.

– Скажите, сколько длится класс? – спросил он вслух.

– Час, но может быть и больше. Это уж как педагог решит, – отозвалась мать.