Сбросив куртку, старик срубил молодую березку и пошел навстречу огню. Широкоплечий, верткий, он размахивал деревцем, сбивая пламя. Но оно, шипя, сторонилось его, обтекало, с новой силой бросалось вперед, охватывая мелкий валежник. Пламя окольцовывало пни, черно дымящимися султанами вспыхивало на смолистых комлях сосен, обугливало их с подветренной стороны.

Истошно кричали птицы. Под развалину широкого пня забилась зеленая жаба, выпучив большие водянистые глаза. С сучка свесилась тоненькая, словно золотистая цепочка, медянка. Высовывая раздвоенный язык, она недоуменно вертела головой.

Едкий дым спирал дыхание, слепил глаза, горячий пепел обжигал лицо и руки. Березовая ветка вскоре обгорела. Старик бросился рубить новую. И тут в кольце огня увидел перепуганную тетерку. За ней с жалостным писком ковыляли птенцы.

Кольцо огня сжималось. Языки пламени злобно трещали, поглощая траву и кустарник.

Прокудин отчаянно хлестал деревцем, стараясь расширить проход птице. И это удалось сделать. Пламя метнулось в сторону. Растопырив крылья, тетерка засеменила к проходу.

Пробиваясь сквозь дымовую завесу, усердно размахивая веткой, к Прокудину на помощь спешил какой-то человек. "Тракторист. Вот я его сейчас!.." - пригрозил старик. И узнал Сеньку Зырянова. Форменная фуражка железнодорожника у него сбилась на затылок, на лоб свисли пересыпанные пеплом светлые волосы. Лицо с плотно сжатыми губами и живыми маленькими глазками было решительно.

- Бурьян сгорел! - крикнул он. - Давай отстаивать лес. Иди от дороги, а я от вырубки нажму.

Размахивая дубовой лапой, он ожесточенно топтал огонь сапогами. Пламя отступать не хотело. Оно шипело, прижималось к траве и, извиваясь, проползало дальше.

И когда прибили к земле последние языки пламени, Прокудин, опершись о ствол клена, устало сказал:

- Наморился здорово. Глядишь, не подоспел бы ты, мил человек, - лесу труба.

- Вышел из будки, вижу - дым. Я скорее сюда. - Осмотрев прожженные брюки, Зырянов вздохнул: - Вот и конец нашей бабушке...

- Попадет теперь от жены?

- Нет. Она у меня не ругливая.

3

Прокудин присел на пенек, подставив лицо солнцу.

- И солнце-то стало холодным, - сказал он и стал тереть лицо шершавыми ладонями.

- Тебе что, худо? - заволновался Зырянов.

- Да ничего, пройдет. Это со мной бывает, - Старик посидел с минуту неподвижно, а когда немного полегчало, неожиданно спросил: - Хотел бы со мной побывать в Березовом логу? Далековато. Один, боюсь, не дойду.

- А что там?

- Ничего. Просто так. Может, больше не придется побывать.

- Тогда поехали!.. - согласился Зырянов.

Шли они неторопливо. Солнце было уже высоко. Птицы пели в зеленых кущах. Тонкие голоса их прозрачной весенней капелью заполняли бор.

- Ишь как распелись, - усмехнулся Зырянов, разглядывая прыгающую на ветке пеночку. - Вот жизнь - не горюют и ни заботы, ни труда...

Старик смерил его строгим взглядом:

- Не горюют, говоришь? Как бы не так. Жизнь у них, мил человек, посложнее твоей. Только жаловаться они не умеют. Вот и кажется нам, что все у них хорошо.

Под ногами шуршал высохший серый мох. Под тяжестью похрустывал мелкий валежник. Потрескивали, подскакивая, нагревшиеся на солнце прошлогодние еловые шишки. От них пахло поджаренными семечками и чем-то пряным и знакомым.

Зырянов, поглядывая на исхудалое лицо старика, пытался рассказать о себе.

- Жизнь... она складная штука. И я теперь понимаю, что к чему. Благодарю тебя, отец. И за ту ночь, когда ты меня спас. И за сына... Бывало, никого не жалел, а теперь жалостливый стал. Если мы не будем беречь все это, лесное, тогда кто же за нас будет?

- Вот и я так думаю, мил человек. Коли ты живешь в лесу, то и береги его. А слова твои приятны мне... Выходит, теперь спокойно и помирать можно.

- Зачем же помирать-то? Живи!..

- Время пришло. Повоевал свое, и хватит. Теперь другим место уступи. Да и тяжесть одолевает.

Шли, не сворачивая. Прокудин раздвигал клейкие лапки молодого ельника, мягко ступая по толстой подстилке из прогнившей хвои. Зырянов шагал следом, вытянув вперед руки, чтобы не захлестнуть колючими ветками лицо. Из-за кустов боярышника наплывал нежный сладковатый аромат. Среди ярко-зеленых овальных листочков тянулись к солнцу бело-розовые колокольчики.

- Ишь ты куда запряталась, мошенница!.. - ласково проворчал старик и присел на корточки.

- Ты с кем это там? - поинтересовался Зырянов.

- Брусничка цветет. Страсть как люблю эту ягоду. Спелой она пахнет красным листом осени. Бывало, любил с ней пироги. На зиму мочили ее в бочках. Варили варенье... Лечебная ягода. При всех болезнях сгодится.

- Только что-то мало ее.

- Она, мил человек, любит сырые места, и чтоб солнышко светило. А болота стали подсыхать. Да и людей в лесу прибавилось. Сколько их пройдет за день-то. А бывало, по неделям никого не встретишь. - Старик склонился над цветком, расправил листочки, а затем, выпрямившись, заметил: - Вот такая махонькая, а живет триста лет. Я иной раз позавидую ей. Почему бы нам, людям, по стольку не жить?

Он сделал несколько шагов в сторону и, схватив Зырянова за руку, потащил его к скользкому спуску. Внизу, пузырясь на камнях, бежала светлая речушка. У кустов ольшаника, освещенного солнцем, пил воду лось. Крупный, темно-серого цвета. Высокие, сильные ноги до колен уходили в воду. Напившись, зверь поднял голову. С губ спадали золотые капли. Уловив позади себя шорох, он потянул раздувшимися ноздрями воздух.

- Видишь? - взволнованно спросил Прокудин и толкнул в бок Зырянова. Буяна сын. Страшный забияка. Но против отца не идет. Побаивается. Видать, в коленях еще слабоват...

- Хорош!.. - одобрительно покачал головой Зырянов. - Прямо как на картинке... Откуда тебе все это известно?

- Т-с-с... Лес любит тишину. А знаю потому, что знаю...

За речкой узкая извилистая тропинка привела к березовой роще. Старик остановился, снял фуражку. И поклонился. Потом, повернувшись к Зырянову, жестко сказал:

- Вот здесь партизаны с немцами бились; Их целая рота - не меньше. Вот на этом склоне мы им дали бой. Уложили немало. Все эсэсовцы. Мордастые, в черных кителях. - Он задумался. - Был это первый партизанский бой.