Маковеев достал из кармана папиросы. Спички не зажигались, ломались. Он скомкал папироску и бросил в сугроб.
4
Костя вернулся в Красный бор перед вечером. Девчата уже разошлись по домам. На делянках валялись обрубленные хлысты, в кучах лежали собранные сучья.
Бросив на снег запасные части, Костя поднял капот, и тут его взгляд встретился со взглядом Буравлева. Лесничий сидел в кабине и что-то записывал в блокнот.
"Торчит, как сыч на колу... - с досадой подумал Костя. - Ни вздоху, ни выдоху от начальства".
Уловив на его лице недовольство, Буравлев спросил:
- Я не мешаю тебе? Мне тут кое-что записать надо...
- Нет, что вы!.. - смутился Костя. - Записывайте.
Он наклонился над мотором и начал отвинчивать гайки. Работал усердно и долго, пока не занемела поясница. Когда разогнулся, в кабине Буравлева уже не было. Косте стало неловко перед этим человеком, о котором так плохо подумал.
...Утром, когда девчата пришли на участок, бревен там не оказалось. Лишь у сосны одиноко стоял трактор, а в кабине, склонясь над рычагами, спал Костя.
- Не трогайте его, - попросила Наташа. - Человек до утра мытарился.
- Пожалела!.. - Щеки Лизы покрылись малиновыми пятнами.
ГЛАВА ВТОРАЯ
1
Буравлев еще до паводка решил пересмотреть все урочища, чтобы заранее наметить делянки под вырубки. А заодно, пока лежит снег, провести учет зверей и боровой птицы.
У спуска к безымянной речушке горбилась старая береза. Кора на ее изогнутом стволе потрескалась и огрубела. Тонкие покрасневшие ветви едва не касались гребешков сугробов. Очевидно, летом под ней, как в шалаше, спасались от жгучих лучей солнца купальщики, отдыхали косари.
На Буравлева пахнуло детством. Здесь мальчишкой с Андрюхой Дымаревым скакал по берегу, забирался на верхушки молодых деревцов и, раскачиваясь, прыгал прямо в речку. Однажды отец, заметив их проделки, отругал:
"Дурачье, разве можно деревья гнуть? Так ведь и вершинку сломать недолго. Да и расти они теперь будут горбатыми, кривыми".
"Вот с этой березы спускался Андрюха, а вот с той - я", - вспомнил Буравлев.
За речушкой начинался новый участок. Тихо, уныло шумели сосны. Тугие, прямые стволы подпирали прозрачное, похожее на стеклянный купол светло-голубое небо. Солнечные блики пестрили за крутым оврагом, красили золотинками торчащий из-под снега молодняк.
На шапку и за воротник посыпался мелкий мох, кусочки коры. Порыв ветра подхватил с земли рыжий клочок пуха и закружил его по урочищу. Буравлев приподнял голову. С ветки сосны черными бусинками глаз на него уставилась рыжеватая белка. Заломив к горбу пушистый хвост, она словно поддразнивала его: а ну-ка, достань!..
Буравлев сдвинул на затылок шапку, подмигнул ей: живи, мол, пока дышится. Все веселее в лесу будет.
Белка, пораздумав, вскочила в дупло, и на снег посыпался пух, пожелтевшие хвоинки.
И тут Буравлев стал припоминать, каких он еще встречал зверей. Дважды видел лосиные следы и несколько раз - заячьи. "Доверили козлам капусту... - подумал он о Шевлюгине. - И зверей не стало. Только, пожалуй, лесовод и может по-настоящему оценить и спасти от гибели обитателей чащоб. Эх, нагнали в лес "хозяев"!
Словно в доказательство, впереди засветлела вырубка. На том месте когда-то росли могучие дубы. Еще до войны, приезжая из техникума к отцу на побывку, Буравлев не раз заглядывал сюда с ружьем. Однажды его учуял матерый секач. Задрав нос, похрюкивая, он неожиданно ринулся к дубу, за которым притаился Буравлев. Пришлось поспешно взбираться на нижний сук дерева. Кабан, повизгивая, в бешенстве яростно рвал клыками землю.
В первый же год работы Маковеева деревья спилили, а кабаны подались в другие, более спокойные места. А потом пошло: на другое лето пересохло болото, обмелела речушка. От понижения уровня грунтовых вод стали гибнуть елки...
Из-за верхушек сосен выглянуло с оборванными краями мутное облако и загородило солнце. С вырубки подул острый ветерок. Зашуршали таинственно елки.
Буравлев почувствовал жалость к лесу. На душе стало тоскливо. Раньше лес казался богаче и ярче. "К старости дело, что ль... - невольно подумал он. - А так ли я уж стар? Полсотни лет в старину считалось - молодость. Богатые люди в этом возрасте женились на совсем юных девушках..."
Представив себя в роли жениха, он кисло усмехнулся.
В кустах послышался треск валежника. Буравлев насторожился. На прогалину, утопая по пояс в снегу, вышел незнакомый мужчина.
- Эй, приятель! - окликнул его Буравлев. - Не заблудился? Может, чем полезен буду?
- Да вот по следу иду - по-моему, лисы...
- Другой зверь так не ходит, - подтвердил Буравлев. - А что же ты без ружья-то?
- Понимаешь, шофер я. Хозяин мой Ручьев. Может, слыхали? Он там, у сторожки, с каким-то старикашкой остался.
Буравлев беглым взглядом окинул сбитую фигуру шофера.
- Ручьев? - переспросил он. - Как же, знакомая личность. А старикашка - это, брат, сам кудесник - Прокудин. Вот об этом ты, наверное, не слыхал?.. А зря. Потому что он не артист, не циркач и не спортсмен... Говоря по правде, лесник достоин, чтобы о нем заговорили... Кудесник, а не лесник!..
У сторожки Буравлев увидел Прокудина. По-молодому он лазил по сугробам, останавливался то у ершистой изгороди елочек, то возле опушенных кухтой кедрачей... Рядом с ним вышагивал высокий, сутуловатый Ручьев, в короткой меховой куртке и валенках выше колен.
- Пройдет, мил человек, пятнадцать-двадцать лет, и мы начнем снимать урожаи кедровых орехов, - слышался глуховатый надтреснутый голос старика. - И наши леса станут не хуже сибирских. Тут тебе и птица и звери, всего будет - хоть отбавляй.
Ручьев внимательно слушал старика.
- Лексей Митрич, - окликнул его шофер. - Вот и сам лесничий!
- Очень хорошо, - откликнулся Ручьев. - Как раз кстати.
Буравлев кивнул в знак приветствия и, чтобы не мешать старику рассказывать, молча остановился рядом.
- Это, мил человек, еще не все, - суетливо говорил Прокудин. Показать мне есть еще что. Вон видишь то деревце? И что ты думаешь? Монгольский орех. Посмотри, как вверх дует - не догонишь! Из семечка вырастил.
Шофер с интересом приглядывался к старику.
