Вблизи она выглядит до крайности обеспокоенной. Эмили принимается громко плакать и тянется к матери.

— Ты какого черта делаешь? — кричит Вероника, когда я передаю ей ребенка.

— Я просто купался с Эмили, — отвечаю.

Вопли Вероники, должно быть, разбудили Ронни: он торопливо спускается к нам.

— Что такое?

— Ты что, разрешил Пэту купаться с Эмили в океане? — набрасывается на него Вероника, и по тому, как произносится мое имя, понятно, что она боится оставлять дочку наедине со мной — считает, что я могу причинить какой-то вред ее ребенку.

Это несправедливо, тем более что Эмили начала плакать, только когда услышала вопли Вероники; это сама Вероника расстроила собственную дочь.

— Что ты с ней сделал? — поворачивается ко мне Ронни.

— Ничего, — отвечаю. — Мы просто купались.

— А ты что делал? — продолжает упрекать она Ронни.

— Я, наверное, заснул и…

— Господи боже, Ронни! Ты оставил Эмили одну с ним?

Вероника особо выделяет это «с ним», Эмили плачет, Ронни обвиняет меня в том, что я сделал что-то нехорошее с его дочерью, солнце обжигает мою грудь и спину, Тиффани смотрит — я вдруг понимаю, что сейчас взорвусь. Чувствую, как неминуемо приближается приступ, и, пока я еще контролирую себя, делаю единственное, что приходит в голову: бегу, бегу по пляжу прочь от Вероники, от Ронни, от Эмили, от всех этих криков и обвинений. Я бегу во весь дух и вдруг осознаю, что теперь плачу сам — наверное, потому, что я всего лишь купался с Эмили, и это было так замечательно, я старался быть хорошим и думал, что в самом деле получается, и вот я подвел своего лучшего друга, а Вероника накричала на меня, хотя я этого вовсе не заслуживаю, и сколько еще будет идти это чертово кино, и сколько мне еще совершенствоваться…

Меня обгоняет Тиффани.

Она проносится мимо как метеор.

Внезапно все теряет значение, кроме одного: я должен оставить ее позади.

Бегу еще быстрее, и вскоре мне удается поравняться с ней. Она тоже прибавляет скорость, и какое-то время мы бежим бок о бок, но потом я переключаюсь на такую передачу, какой у женщин нет, и выхожу вперед. Минуту или две я бегу на этой своей мужской скорости, а потом замедляюсь и позволяю Тиффани нагнать себя. И долго еще мы неторопливо бежим вдоль пляжа, не говоря ни слова.

Проходит, наверное, час, прежде чем мы направляемся обратно, и еще час, прежде чем на горизонте показывается зонтик Ронни и Вероники. Не добегая до них, Тиффани резко сворачивает и ныряет в океан.

Я следую за ней — прямо в волны; после долгого бега прохладная соленая вода действует освежающе. Очень скоро ноги перестают доставать до дна, и голова Тиффани качается на волнах, которые уже почти улеглись. Ее лицо немного загорело, волосы свисают длинными мокрыми прядями, а на носу проступили веснушки; еще утром я их не видел.

Плыву к ней. Волна поднимает, опускает меня, и наши лица вдруг оказываются близко-близко. Какое-то мгновение мне кажется, что передо мной Никки, и я боюсь, как бы мы не поцеловались ненароком, но прежде, чем это могло бы произойти, Тиффани отплывает на пару футов. Я чувствую облегчение.

Она высовывает пальцы ног из воды и покачивается на волнах, повернувшись к горизонту.

Я тоже ложусь на спину, глядя вдаль, туда, где вода смыкается с небом. Долгое время мы просто лежим рядом, не говоря ни слова.

Когда возвращаемся к нашему покрывалу, Эмили спит, засунув кулачок в рот, а Ронни и Вероника лежат в тени, взявшись за руки. Щурясь, они поднимают на нас глаза и улыбаются так, словно ничего не произошло.

— Как пробежались? — спрашивает Ронни.

— Мы хотим домой. Сейчас, — говорит Тиффани.

— Да ну. — Ронни садится. — Мы ведь даже еще не поели. Пэт, ты правда хочешь домой?

Вероника молчит.

Смотрю на небо. Ни облачка. Сплошная синева.

— Да, хочу.

Мы все загружаемся в машину и едем обратно в Коллинзвуд.

Полный улей зеленых пчел

— А-а-а-а-а!

Я резко поднимаюсь, сердце бешено колотится. Сумев наконец сфокусировать взгляд, вижу, что у моей кровати, подняв руки, стоит отец. На нем зеленая футболка Макнабба, пятого номера.

— А-а-а-а-а! — продолжает кричать папа, пока я не встаю и не вторю ему:

— А-а-а-а-а!

— И! Г! Л! З! Иглз! — скандируем мы, показывая буквы руками и ногами.

А потом, вместо того чтобы сказать «доброе утро» или еще что-нибудь, он просто выскакивает из моей комнаты.

Я смотрю на часы: 5:59. Матч начинается в час. Я обещал присоединиться к Джейку в десять утра, чтобы выпить пива перед игрой, так что остается два часа на тренировку и час на пробежку. Поэтому я тут же берусь за штангу, а ровно в восемь Тиффани ждет на улице, как и говорила.

Мы пробегаем меньше, чем обычно, — всего шесть или семь миль.

Приняв душ, я надеваю баскеттовскую футболку и прошу маму подбросить меня до станции метро, но она качает головой:

— Водитель тебя уже ждет.

Мама целует меня на прощание в щеку и дает немного денег.

— Желаю хорошо провести время. Присмотри за братом, чтобы не слишком напивался.

Выйдя на улицу, вижу папин седан; двигатель включен. Я забираюсь в машину.

— Пап, ты решил поехать на матч?

— Хотелось бы, — отзывается он, и мы отъезжаем от дома.

На самом деле мой отец сам запретил себе ходить на матчи «Иглз» и до сих пор следует этому зароку. В начале восьмидесятых папа подрался с фанатом «Даллас ковбойз», который посмел забраться на семисотый ярус стадиона «Вет»,^[9] где дешевые места и куда садились только самые преданные фанаты «Иглз».

Эту историю мне рассказал покойный дядя.

Когда «Даллас» заработал тачдаун, этот фанат вскочил и давай так бурно радоваться, что в него сразу полетели пивные банки и хот-доги. Незадача была только в том, что отец сидел как раз перед этим далласовским фанатом, оттого дождь из пива, горчицы и всякой еды обрушился и на папу тоже.

Папа рассвирепел, бросился на этого фаната и избил его до полусмерти. Отца арестовали, признали виновным в нанесении побоев при отягчающих обстоятельствах и посадили на три месяца. Если бы дядя не вносил выплаты по кредиту, мы бы потеряли дом. А вот с годовым абонементом папе и вправду пришлось расстаться, и с тех пор он не был ни на одном матче «Иглз».

Джейк утверждает, что мы вполне можем провести отца на стадион, потому что на самом деле никто не проверяет удостоверения личности на входе, но папа не соглашается.

— Пока на наши места пускают чужих фанатов, я за себя не ручаюсь, — ворчит он.

В этом есть что-то забавное: сейчас, спустя двадцать пять лет после того, как отец отдубасил того далласовского болельщика, он всего лишь толстый старик, едва ли способный задать взбучку хотя бы другому такому же толстому старику, не говоря уже о шумном далласовском болельщике, у которого хватило духу явиться на домашний матч «Иглз» в футболке «Даллас ковбойз». Впрочем, отец весьма ощутимо приложил меня на чердаке всего несколько недель назад, так что, может, и впрямь с его стороны благоразумно держаться подальше от стадиона.

Мы проезжаем по мосту Уолта Уитмена, выкрашенному в больничный зеленый цвет, а папа все рассуждает о том, что сегодня важный день в истории «Иглз», тем более что в прошлом году «Джайентс» выиграли оба матча.

— Отомстим им! — то и дело восклицает отец.

Еще он поучает меня, что кричать надо как можно громче, чтобы Илай Мэннинг — квотербек «Джайентс», как я узнал из газет, — не мог толком говорить или слышать других игроков на поле.

— Надрывай глотку как следует, ты же настоящий фанат! — подбадривает он.

По тому, как он говорит со мной — не останавливаясь, не давая мне и слова вставить, — можно принять его за ненормального, хотя многие считают, что если кто в нашей семье и болен на голову, так это я.

Когда мы встраиваемся в очередь, чтобы заплатить за проезд по мосту, папа наконец прерывает свою тираду о футболе.