Слегка пошатываясь, с разгоревшимся лицом и разметавшимися чёрными кудрями, Лоренцо декламировал латинские стихи, и звук голоса его, мягкий и красивый, баюкал как музыка. Фалетти слушал, улыбаясь, разнеженный и довольный, и смотрел на пляску двенадцати мавританских красавиц, плавные и ленивые движения которых шли вразрез с быстрой музыкой тамбуринов и виол[7].

Лоренцо кончил декламацию, награждённый рукоплесканиями. Опускаясь на мягкую подушку кресла, он заметил, как Франческо шепчет что-то Сильвио Фалетти, указывая глазами на Барукко. По лицу Фалетти скользнула тонкая улыбка.

Шут сидел у ног хозяина и с дурацким видом играл побрякушками, приделанными к длинной палке, с уморительным искусством подражая манерам и голосам гостей. Потом он стал передразнивать пляску мавританок. У этого урода были необыкновенно гибкие члены и необыкновенная способность к подражанию. Он говорил на всех наречиях Италии и подражал всевозможным голосам как людей, так и животных.

– Барукко, – сказал вдруг Сильвио, – мне кажется, ты голоден. Ты ничего не ешь за столом… Я тебе приготовил поистине царское кушанье – фазанов из садов самого султана. Один из этих фазанов был ручной, и султан сам кормил его, но ты знаешь, нет на свете вещи, которую было бы нельзя купить на деньги твоего хозяина.

Слуги внесли великолепное блюдо, украшенное цветами. На нём было жаркое в виде слона с золотою упряжью. Это блюдо было поставлено перед Барукко. Барукко с шутовскою жадностью накинулся на кушанье. Но едва он съел несколько кусков, как лицо его сделалось багровым и перекосилось гримасой боли: он откинулся на спинку стула и закатился ужасным кашлем. Лоренцо с участием наклонился к шуту, думая, что тот подавился. Но Фалетти удержал его за руку и со смехом сказал:

– Поди, старина, отдышись да прими скорее рвотного: ведь ты ел обезьяну с мышиными ножками! В некоторые куски было положено слишком много перцу!

Барукко пришёл в себя и стал поправлять съехавший рыжий парик, из-под которого виднелась громадная лысина. Его сморщенное раскрашенное лицо передёргивалось жалкой улыбкой, а полные слёз глаза с упорною злобою впились в лицо Фалетти. Лоренцо смущённо отвернулся: ему казалось, что в эту минуту он почти ненавидит Сильвио. Шут переломил себя и с видом побитой собаки уселся у ног хозяина.

– Ты сердишься, Барукко? – с презрительным удивлением воскликнул Фалетти.

Барукко сверкнул глазами и отвечал с дурацким смехом, в котором звучали слёзы:

– Разве шут смеет сердиться? Это было бы слишком смешно! Сердиться на divino Фалетти! Но если вы di vino, то я не dʼaqua![8]

– Ты режешь, как бритва, Барукко! – весело расхохотался Фалетти.

– Поговорка говорит, что у флорентийцев проницательные глаза и злые языки, – отвечал с ехидным смехом Барукко.

Он усмехнулся и продолжал:

– Проницательность Барукко! Кто не знает её! Да, да, – продолжал шут, помолчав, – ты близорук. Ты не замечаешь, что к тебе идёт самая знатная гостья, сильнее которой нет во всём мире!

Фалетти пожал плечами.

– Что ты мелешь, шут? Разве в такую позднюю пору может приехать ко мне моя невеста, маркиза Беата Бовони?

– Теперь уже светает, – продолжал шипеть злорадно Барукко, – но важная гостья не боится потёмок: она ходит и ночью, заходит и во дворцы и в хижины, и когда она явится, ты, divino Фалетти, бросишь пировать, и все вы…

Он хрипел и задыхался от ярости, но полупьяные гости ничего не замечали.

А Барукко, выпрямившись во весь рост, протянул руку вперёд и зловеще прошипел:

– Эта гостья – Чёрная смерть, синьоры!

Казалось, перед пирующими внезапно разверзлась земля. Гости вскочили и смотрели друг на друга остановившимися от ужаса глазами; кубки звенели и падали на пол.

Только один Фалетти холодно смеялся.

– Где ты её видишь, Барукко? – спросил он.

– Она идёт по холмам Флоренции! Она спускается к нам! Пока она тронула только бедные лачуги, где грязь и нужда, но скоро она придёт и к тебе… Эй, берегись, приятель!

– Я её не боюсь, – равнодушно отозвался Фалетти. – Мы выгоним её красотою и пением, пляской и весельем. Что же вы остановились, красавицы? – крикнул он мавританкам. – Пляшите!

Мавританки опять лениво поплыли, распуская как крылья прозрачные ткани шарфов, а тамбурины забили бешеную тревогу.

Яркая полоса света прорезывала восточный край неба. Из раскрытого окна тянуло свежестью. В ближних кустах пели птицы. И вдруг солнце выплыло из-за деревьев и брызнуло потоками ослепительного света в широкое окно.

При дневном свете пламя восковых свечей жёлтыми бледными языками отразилось в громадном золочёном щите и зажгло огнём золотое шитьё на занавесах дверных ниш.

На мраморном мозаичном полу стояли лужи пролитого вина. Повсюду на стульях, диване, на коврах и прямо на полу, прислонившись к стене, спали перепившиеся нарядные гости. Тут же дремали утомлённые мавританки. И на эту разнузданную картину смотрели из глубоких ниш с насмешливой улыбкой на непорочных устах мраморные боги.

Лоренцо не был пьян. Он с удивлением смотрел на Фалетти. Последний задумчиво любовался в окно величавым восходом солнца. В уголку, скорчившись, сидел Барукко. Лицо Фалетти от бессонной ночи приняло землистый оттенок.

– Человек – венец вселенной и в то же время – самое безобразное из её творений! – сказал Сильвио с величайшим отвращением. – Я люблю красоту. Но посмотри, до чего человек может изгадить красоту! Я велел убрать свой дом с изысканным изяществом; я подал вино, аромат которого мог воскресить мёртвых; я увенчал эти тупые головы розами и велел красавицам танцевать… Но что сделали они? Разве можно представить картину отвратительнее этой?

Он отвернулся и, заломив руки над головою, простонал:

– Тоска! Безобразное возбуждает во мне тоску! Красота! Вот где красота – вечное дивное светило!

Он указал рукою на солнце и крикнул Барукко:

– Ты можешь идти спать… Ты слишком безобразен. Я устал. Пришли мне пажа Антонио. Иди же, ну!

Барукко вышел, едва волоча тощие ноги, и через несколько минут вилла Фалетти погрузилась в глубокий сон.

Лоренцо не спалось, и он вышел побродить по парку. В парке пахло диким укропом и розмарином; на густой спутанной траве блестела алмазной пылью роса; в розовых кустах сладко щебетали птицы.

Лоренцо раздвинул чащу терновника. Перед ним блеснул серебром пруд. Белые лебеди, спрятав под крылья головы, грустно качались на зеркальной глади, и их отражение в тёмной бездне казалось призрачным. Это были ангелы в белоснежных одеждах. У самой воды, весь съёжившись, сидел Барукко и горько, неудержимо плакал. Возле него лежали хлебные крошки. Он приходил сюда каждый день, когда ему было особенно тяжело от оскорблений и насмешек, смотрел на белых задумчивых птиц, кормил их и тихим, задушевным голосом рассказывал им то, что томило его бедную, исстрадавшуюся душу.

Лоренцо отошёл прочь, растроганный и смущённый, и шут не заметил его.

В полдень вилла Фалетти оживилась. За воротами послышались крики, звуки рогов и лошадиный топот, и слуги стали метаться по двору и по комнатам с криками:

– Высокородная синьора! Синьорина маркиза Беата Бовони!

Этот крик разбудил Сильвио Фалетти. Он должен был поскорее одеться, чтобы встретить приехавшую невесту.

Сильвио вышел во двор как раз в то время, когда Беата въезжала в ворота. Она была ослепительна в своей пышной одежде на белом арабском жеребце; из-под серебряного седла висел богатый парчовый чепрак; её окружали придворные дамы, сокольничие, псари, стремянные, пажи – все верхами. В правой руке она держала повод коня; в левой на цепи мягко выступали два ручных леопарда.