— Завтра мы оба будем взрослые.
В больнице все шло, как в пьесе после третьего действия: кульминация осталась позади. Все постепенно и благополучно разрешалось. Исполнители главных ролей уже ждали минуты, когда их разгримируют, переоденут, и они смогут разойтись по домам. Дубнов еще раз ввел Эгле живительные комочки костного мозга. Рана под левой лопаткой Герты через неделю зажила и остался лишь розовый рубец длиной с палец. Вагулис, когда курил, уже не выпускал дым под одеяло, а, стоя у окна, окуривал вредителей на кусте сирени. Двоюродный брат Вагулиса, вытянув оперированную ногу, сидел в саду и почитывал газеты, а по вечерам смотрел телевизор в комнате отдыха. Гребзде дважды в день брился, слонялся по коридору и помогал санитаркам развозить тележки с едой.
Однажды Берсон пришел в лабораторию, когда здесь готовили к микроскопическому анализу кровь Эгле. Берсон торопился в санаторий, но не мог уехать, не узнав, что происходит с кровью Эгле. Распахнув халат, он нервно прохаживался мимо стола, за которым склонившиеся над микроскопами лаборантки рассматривали препараты, терпеливо, квадрат за квадратом, подсчитывали кровяные тельца.
Берсону эта тишина показалась слишком томительной, и он принялся рассуждать вслух:
— Раньше астрологи через подзорные трубы смотрели на звезды и по ним угадывали человеческие судьбы, теперь мы их высматриваем в поле микроскопа. А вообще-то, мы чересчур заглядываемся на звезды и слишком мало на землю, хотя Проживаем пока что на ней.
— Вы, значит, никогда не смотрите на звезды? — не без кокетства спросила одна из лаборанток.
Все они сидели, припав к окулярам микроскопов, и Берсон не понял, которая задала вопрос.
— По вечерам я ношу воду для своих роз и астр. Тогда я тоже вижу звезды. Но не смотрю на них специально.
Лаборантка записала результаты подсчетов. Берсон заглянул ей через плечо.
— Сколько? Тысяча двести пятьдесят?
Лаборантка вынула предметное стеклышко и выпрямилась.
— Хоть на сотню, да больше. Благодарю! — И Берсон галантно поцеловал руку лаборантке, так как знал, что она не замужем.
— Странно, — удивилась она.
— Жизнь есть цепь ошибок и неожиданностей, — пояснил Берсон, снимая халат.
— А это что… ошибка или неожиданность? — спросила лаборантка, но Берсон уже был за дверью.
— Ясно, ошибка, — уверила ее другая.
Настал день, когда Герта забрала с больничного столика свое зеркало, когда Эгле снова повязал галстук, надел жилет, взял сигулдскую трость и сказал — Будем надеяться, что больше не вернемся в этот отель. Хотя больница — не худшее место на земле. Сюда приходят и уходят отсюда всегда с надеждой.
Они ушли, и палата снова стала унылой больничной палатой, тоскливо серой, как лист бумаги, с которого что-то стерли резинкой. Наглядно подтверждалась древняя латинская пословица о том, что человек красит место, но не место — человека. В окно залетели две усталые осенние мухи. Теперь никто не прогонял их, поскольку от людей здесь остались лишь вмятины на подушках.
Рябина возле дома Эгле по-осеннему покраснела. Глазан на радостях скулил и подвывал, словно его высекли, и вытирал свои лапы о брюки Эгле.
Открылась дверь веранды, и из нее вышел высокий молодой человек в замасленной спецовке и резиновых сапогах, взял за шиворот Глазана и оттащил в сторону.
— Янелис! Так вот какой ты стал! — с гордостью воскликнул Эгле. — Тебе только шляпы не хватает.
— Теперь они не в моде, — усмехнулся Янелис.
Эгле стоял и любовался сыном. Янелис работает вторую неделю. Это еще, конечно, только начало, но почин — великое дело. В спецовке, с выгоревшим ежиком волос, он выглядел крупнее, да, значительно крупнее отца. «Все хорошо, — он хоть не стыдится своей работы. Ведь нередко школьники, изучая строение атома, забывают, что и черная, вязкая и топкая по осени пашня, на которой вырастают хлеба, тоже состоит из атомов. А забыв, считают, что пахать землю — занятие недостойное современного человека. Быть может, я еще доживу до того времени, когда он будет гордиться тем, что работает при земле».
— Мне разрешили ездить вместе с ребятами на рытье траншей. Подсобным рабочим, — сказал Янелис, и Эгле даже показалось, что у сына в голосе пропала хрипотца переходного возраста, теперь это уже голос мужчины. — Я на неделю буду уезжать и возвращаться по субботам. Теперь мне можно уезжать, раз ты дома.
Эгле понимал, что за этими словами кроется многое. Кроется то, что Янелис волновался за него, что из-за этого он поступил на работу сразу после школы, что ждал его и тревожился…
— Ну, что ж, давай дуй. Пока что забирай велосипед. Хоть это и не модно, мотороллер модней, но все же быстрее, чем на своих двоих.
В гостиной на камине его ожидала ваза с яблоками, кожица на них от обилия сока готова была лопнуть. Наверху, в спальне — тарелочка первых слив, пижама, шезлонг с двумя подушками. Эгле почувствовал, что пришли осень и долгий отдых.
Да, он будет отдыхать. Герта за всем приглядит, все устроит — ведь на работу она не будет ходить, пока полностью не срастутся мышцы и пока она не сможет поднять левую руку над головой и достать правое ухо, так ей сказал хирург.
По утрам шезлонг ставили на балкон рядом с олеандром в кадушке — за лето он тоже окреп, посвежел и, выпустив розовые бутоны, готовился зацвести. Тут же под рукой ставили столик с книгами, бумагой, вишнями, таблетками. Эгле с утра садился в шезлонг, закутывал ноги одеялом и к полудню засыпал. Проснувшись, читал, любовался далекими полями и только после полдника возвращался в спальню. Никогда он не представлял себе, что возможно жить в таком небольшом пространстве. Оказалось возможно. Разумеется, при одном условии: если есть возможность думать. Думать он мог.
И в действительности, мир здесь был не так уж мал. Позади, за подушками, находилась красная кирпичная стена. Ее не видно, но известно, что она там есть. Известно, что между кирпичами имеются швы известкового раствора, прямые и одинаковые, как клетки в тетради. Стена выведена вверху треугольником, и там, на острие конька, установлена телевизионная антенна. Раньше над домами торчали флагштоки, нынче — телевизионные антенны. Мы желаем знать, что происходит на белом свете. Нам не безразлично, что творится на других континентах.
А перед глазами простирался целый мир! Перила балкона не сплошные — несколько железных прутьев — и потому видно далеко. С обеих сторон балкон охраняется кронами двух яблонь, — там жужжат осы, буравя в яблоках дыры. За яблонями стоят темные ели, отгораживающие сад от поля. Ели — уютные деревья. Кажется, возьми, свяжи вместе нависшие ветви — и образуется надежный кров от непогоды. А не ютится ли в гуще этих ветвей, где так любят сидеть и лущить шишки белочки, некий лесной дух, какой-нибудь гномик ростом с белку? Да нет, не бывает никаких гномов. Наши дети читают очерки о том, как Гагарин облетел земной шар, но читают они и сказки про мальчика с пальчика. Человек одушевил природу. Он повсюду — и в муравье, что тащит сухую еловую иголку, и в иве, забредшей корнями в речку, — видит жизнь. Все полно ею. «Из неживых атомов зародилось чудо живого, — подумалось Эгле. — Сейчас я себя чувствую сносно. Десны не кровоточат, голова и суставы болят редко. Так что нет нужды углубляться в размышления о сущности жизни. — Эгле улыбнулся, съел сливу, сдавив пальцами скользкую косточку, выстрелил ею в сад. — Выходит, над серьезными вещами ты задумываешься, лишь когда тебе самому тяжело. Так оно и есть, — признался Эгле. — Любопытное занятие — глядеть на себя со стороны. Впрочем, не прав. Это величайшее искусство, и дается оно не легко».
Отсюда открывалась обширная панорама полей и лугов, начинавшихся сразу за садом. Ближе всего было убранное ржаное поле. Аист, манерно подымая ноги, расхаживал по жнивью и выискивал свою добычу, время от времени вскидывая кверху лягушку. За жнивьем тянулась зеленая межевая полоска. На меже были сложены собранные с поля валуны и булыги. У этих груд камней собирались свободные от дел окрестные собаки. Они подымали веселую и дружелюбную грызню, потом усаживались и глазели вниз на склон, сбегавший к ольшанику на излучине Дзелве. У самого горизонта, далеко за рекой — роща; две широкие цветные полосы — зеленая листва и серовато-белый ряд стволов. За рощей, по всей вероятности, снова поля, леса и за ними Рига и море.
