В углу заскреблась мышка, и вскоре он уснул.

На следующее утро, когда Эгле пил кофе, в холл вошел еще заспанный, в ковбойке, застегнутый не на ту пуговицу, Янелис. Эгле удобно откинулся в кресле и пристально поглядел на сына. Таким некогда он был сам и, возможно, таким быть тому, кто опять будет зваться Эгле. «У Янелиса рост сто семьдесят пять, а у меня только сто семьдесят два. Теперь дети часто перерастают родителей. У них и питание лучше, и детство легче. В пять утра он еще спит, а я в свое время, бывало, на заре постолы вымачиваю в росе, чтобы ноги не натирали, и гнал корову в стадо. Вот он не знает, что за штука снятое молоко, а я не знал, что на свете существует мороженое. А глаза у нас с ним одинаковые. Жизнь еще не провела у него на лбу, как у меня, две борозды. Подбородки у нас обоих могли бы быть покороче. Не всегда они признак энергичности характера. На старости лет, когда своих зубов не будет, подбородок и вовсе выпрет вперед».

— Папа, скажи, как у тебя со здоровьем!..

Кофе сразу потерял вкус. Уже известно или догадывается?

— Что это ты вдруг?

— Я нечаянно наткнулся на твои анализы. Когда искал журналы…

— Ты не врач, тебе не понять.

— Я… Гарша показала их Берсону.

Та-ак. Теперь раззвонят на весь Аргале, что Эгле одной ногой в гробу. Если он увидит хоть один сочувственный взгляд, то уж наверняка не сможет больше работать! Сочувственный взгляд будет то же, что похоронный звон, и незачем слышать его при жизни, он для провожающих, а не для отбывающего.

— Так! — Эгле сердито пристукнул палкой.

— Ты ведь все молчал… это не первый день с тобой.

Верно, он сам не рассказал бы, но теперь расскажет.

Эгле пристально поглядел на сына.

— Не будем говорить громко. Другим незачем это знать. Видишь ли, из нас двоих врач все-таки я. Да. Я болен, но, видишь, хожу на службу. Разве серьезно больной человек работает? Сам знаешь, что нет. В справках сказано, что я лечился, это верно. Не могу сказать, что я абсолютно здоров; есть небольшое малокровие, правильно, но работа в институте подходит к концу, на все лето возьму отпуск, нажму на клубнику, и все будет в порядке.

Янелису очень хотелось верить, что все будет в порядке и отец поправится. Он улыбнулся. Эгле продолжал:

— Только никому ни слова. Женщины волнуются по любому пустяку. Не дай бог, с утра до вечера придется выслушивать: «Ты болен, ешь кашку, не простынь, надень теплые кальсоны», — расхвораюсь всерьез. Между прочим, вчера в министерстве мне дали новое лекарство. — Эгле достал те самые витамины, которые принимал уже много месяцев, и проглотил таблетку. — Ну-ка, одевайся побыстрей, в школу опоздаешь. До школы можешь посидеть за рулем.

Вечером, когда Эгле уже собрался идти домой, в кабинет вошел Берсон и, не говоря ни слова, сел в кресло напротив. Чуть погодя появилась Гарша и заняла позицию около умывальника. Она тоже не произносила ни слова и делала вид, будто меняет полотенце. Эгле понял, что предстоит серьезный разговор, и вооружился кривой усмешкой.

— Стоило Янелису только заикнуться, как тут же все доложили Берсону. Чрезвычайно женственно с вашей стороны, — атаковал он Гаршу первый.

Гарша повернулась и посмотрела ему в глаза.

— Если вам легче от насмешек, то пожалуйста…

Берсон притворился занятым своими руками. Он ничего не видел, кроме кончиков своих окрашенных йодом пальцев.

— Как же ты мог так запустить?..

У Эгле пропала охота обороняться, поскольку никто не нападал.

— Так уж получилось. Глупо. Вот уже двадцать лет почти ежедневно торчу на рентгене, особенно в начале доставалось, когда нас было всего два врача. Сам ведь знаешь: рентген — третий глаз фтизиатра. Не всегда надевал перчатки и фартук. То поспешишь, то еще что-нибудь. До войны ведь никто не проверял, страдаем ли мы от излучения. Когда у нас впервые проверили вредную радиацию в кабинете? В сорок седьмом, по-моему. Вот она и накапливалась постепенно. Зимой я чувствовал усталость, но думал, это от переутомления. А потом я сам принимал препарат Ф-37 с мечеными атомами. Полагаю, Ф-37 тут ни при чем, но и не исключено, что он дал толчок к ухудшению. При испытании часто контролировали состав крови. Так это выплыло наружу. Зимой ездил в Москву, там поставили диагноз: хроническая лучевая болезнь. Она прогрессировала. Лечился, конечно…

— И продолжал работать, и даже занимался рентгеноскопией, — покачал головой Берсон.

— Рентгеновский кабинет теперь безопасен.

— В твоем состоянии безопасна только кровать.

Эгле снова взял себя в руки и прищурился.

— Я ведь тоже врач. Попробуем… осмыслить надо, что произошло. — Он подошел к стене, украшенной портретами ученых. Указав тростью на первый портрет, он заговорил тоном школьного наставника:

— Кох. Открыл туберкулезную палочку. До него врач сражался с чахоткой вслепую. — Эгле сделал паузу. — Вот Форланини, впервые применивший поддувание легких, пневмоторакс. Сколько жизней спас этот итальянец, зажимая дырки в легких обычным воздухом! Вот третий бородач — Павлов. Его исследования нервной системы доказали, что лечить надо не только болезни, но и больного человека. У мудрых растут бороды. Берсон нервно закурил. Он не желал примириться с мыслью, что человек, рассказывавший сейчас про Форланини, — тот самый, что держал и направлял его, Берсона, руку с иглой во время первого пневмоторакса, словно руку первоклассника, что этого человека уже через год не будет. Желтые одуванчики в вазочке будут стоять, как сейчас, а его не будет.

— Все это давно известно, — хотел он перебить Эгле.

Эгле перевел палку на другой портрет:

— А между ними — сотни таких, как мы с тобой. И кое-кому не везло.

— Ты прости меня, Эйдис, но я нахожу всю эту твою браваду неуместной.

Эгле вернулся к столу.

— Какая уж там бравада! Как мальчишка играл с огнем, мол, подумаешь — велико дело, и доигрался. А теперь уже поздно…

Молча стоявшая у двери Гарша неожиданно и горячо воскликнула:

— Нет, нет, не поздно!

Эгле проглотил таблетку.

— Видите, я хочу выздороветь. — И, переводя взгляд на ствол сосны за окном, добавил: — Только, ради бога, никому ни слова. Мне очень тягостно ловить на себе сочувственные взгляды. Не хочу, чтобы на меня смотрели, как… на живого покойника.

— Не смей так говорить! — Берсон ударил кулаком по столу. — Найдем для тебя лейкоциты!

— Слишком уж ты глубоко убежден, — усмехнулся Эгле.

— Да, да, я и тебе это докажу!

Берсон с Гаршей ушли.

Эгле подержал в руке черный круглый футлярчик, который он собственноручно поставил сюда еще в тридцать седьмом году, впервые войдя в этот кабинет. Футлярчик с песочными часами. Раньше с их помощью измеряли пульс у больных. В средние века такими часами пользовались в церквах, чтобы прочитать молитву точно в положенное время. Иногда их можно встретить на кухне у хороших хозяек — по ним варят яйца. Когда Эгле закончил медфак, его лицо с наивными детскими глазами казалось пациентам чересчур молодым — разве доверишь такому свои недуги. И тогда Эгле приобрел по случаю эти старинные песочные часы и по ним отсчитывал пульс, в надежде, что эта уловка вселит в его больного больше доверия. Получив место врача в санатории, он водворил эти часы на письменный стол, и с той поры редко прикасался к ним — пациенты ему уже и так доверяли.

Эгле наблюдал, как песок тонкой струйкой перебегал вниз. Затем он перевернул часы. Песок опять проделал привычный путь. «Вот и в жизни так, — подумалось Эгле. — Утекут наши дни, но чья-то рука перевернет часы, и чьи-то дни снова покатятся. Жизнь не останавливается. Но, смотри, песок течет непрерывно. Время уходит! Надо спешить. А чтобы спешить — нужны… Пойду-ка я отдыхать».

У машины его догнал Берсон.

— Я провожу тебя.

Они ехали по пробитому фарами светлому туннелю под сенью дубов. В темноте ветви казались ниже.

— Ты решил не отходить от меня, на случай, если я с отчаяния вдруг полезу в петлю. Да?