«Здесь хорошо… – подумал Тарас. – Здесь не найдут. Не вернусь я в хату. Вот только, чтобы есть не хотелось. Разве что снова уснуть?»

И вдруг он услышал, что ветки шелестят сильнее, чем от взмахов птиц.

«Неужели нашли? – сжалось сердце, и даже ноги похолодели. – Снова будут бить!»

Захотелось сжаться в маленький клубочек, как тот комочек земли, и спрятаться под корень, под листик, чтобы никому, никому не было видно. А шорох усиливается.

– Тарасику! – неожиданно услышал он шепот. – Тарасику! Ты где? Это я…

– Иринка! – чуть было не крикнул Тарас, и слезы радости блеснули в его глазах. – Иринка! Нашла!

– Тарасику, – зашептала Иринка, прижавшись к нему и неимоверно радуясь, что все-таки нашла его. – Я так тебя искала, везде искала – и в стодоле, и на леваде. Тарасику, я тебе кушать принесла, – и она вынула из-за пазухи две печеные картофелины. – На, ешь. Когда все лягут спать, я тебе еще принесу.

– А как там дома?

– Ой гневаются, ой ругаются! – вздохнула Иринка. – Тарасику, а ты правда не брал грошей? Если брал, верни им лучше.

– Ты мне не веришь? – промолвил Тарас. – Вот крест тебе святой, пусть меня гром на этом месте убьет, если я брал!

Он смотрел так горько и грустно, что Иринка и без присяги поверила б.

– А когда ж ты домой вернешься?

– Я вообще не вернусь… я тут буду жить. Разве тут погано? А ты же еще придешь? И не угождай ей, слышишь? Пусть она сдуреет!

Когда на другой день Иринка прибежала тайком от всех к Тарасику, она не узнала ни его, ни тех кустов. Тарас, веселый, что-то напевая себе под нос, делал из веток небольшой курень.

– Видишь, как здесь хорошо, – засмеялся он, уминая кукурузу, что принесла Иринка.

– А и действительно хорошо! – просияла улыбкой Иринка. – Красивее, чем в нашей хате.

– Вот, давай, еще дорожки сделаем и песком посыплем, ты от става принеси, и будет совсем как в поповом саду.

Быстро забылось горе. Днем Тарас налаживал свой курень, дорожки притоптал вокруг. Прибегала Иринка, Тарас рассказывал ей страшные сказки, – он умел выдумывать такое разное! А вечером он смотрел на темное небо, на звезды и мечтал: как будет большим, то никто, никто уже не посмеет его бить, потому что он станет гайдамаком.

Вот так и прожил он четыре дня. Иринка носила кушать, и было беженцу совсем не погано.

Но на пятый день случилось лихо. Степанко уже давно заметил, что все бегает Иринка куда-то в одну сторону, вот и прицепился к ней:

– Куда ты бежишь? Что ты несешь? Что ты там за пазухою прячешь?

– Никуда я не бегу, и ничего я не несу, – огрызнулась Иринка. – Какое тебе дело?

Хотя заморышем и слабым был Степан, но вредный, выследил все же.

– Мамочка, а я знаю, где Тарас, к нему Иринка бегает и еду ему носит!

– Ой, слышите ли, вы, добрые люди, – заверещала мачеха, – объявился ворюга, объявился! Если бы он не украл, то и не убегал бы и не прятался! Ну, пойдем и приведем этого разбойника!

С ней пошел и дядя Тараса, Павел, великий пьянчуга, человек без жалости. Как раз в тот день не на что было ему похмелиться, поэтому он был злой-презлой, как никогда.

Тарас как раз развешивал на стенах своего куреня клочки бумаги с рисунками, которые он сам нарисовал, когда неожиданно его ухватили за ноги, как будто клещами.

– Ну-ка, иди ко мне, ворюга!

И крепкие руки дядька Павла вытащили Тараса из его убежища на свет божий, злой, немилосердный свет!

Так уже били Тараса, так били, что и не чувствовал он и не понимал ничего.

– Та не бейте его, – промолвил солдат, – пусть уже у меня будет недоля.

– И что вы кажете, – вскипела мачеха, – чтоб на мою хату да такая неслава!

– Признавайся, ты взял деньги? – гремел дядя. – А то всю шкуру сдеру.

И Тарас не выдержал:

– Я… – еле слышно прошептал он.

– А, признался! – закричала мачеха.

– Признался! Признался! – запрыгал Степанко.

– Где ж деньги? Говори, где деньги?

«Где ж деньги? – подумал Тарас. – Что же им сказать?»

– Говори, а то убью!

– Закопал… в саду закопал…

Иринка стояла чуть жива со страха – ведь он клялся ей, что не брал.

– Где закопал? – не переставал цепляться дядя.

– Закопал… я их не брал… закопал в землю… не знаю где… – бормотал Тарас уже почти без памяти.

Иринка стояла, и слезы текли по щечках. Она не вытирала их, боялась пошевелиться. Она поняла – он нарочно признался, чтобы перестали бить.

Полумертвого Тараса кинули в кладовую. Мачеха открыла материн сундук, вынула оттуда новую юбку и продала. Деньги отдала солдату:

– Чтоб я еще свое на них тратила! Пусть их мать расплачивается своим добром.

А вечером Иринка увидела, как Степанко, когда не было никого в хате, вынул из-за образов сорок пять копеек и убежал с ними на улицу.

– У, проклятый! – всхлипнула Иринка и побежала в кладовую.

– Тарасику, – прошептала она, – я видела, то Степанко украл!..

А через два года умер и отец.

Это случилось в марте месяце, когда погода то к зиме склоняется, то к весне; то пригреет солнышко, зашумят ручьи с гор, выбегут дети почти босые, прыгают, поют; а ночью вдруг рассердится мороз, что солнце ему веку убавляет, заскрипит, и снова наутро все льдом взялось.

Поехал отец в марте аж в Киев – добро какое-то пана возил, застудился, заболел. Приехал – не узнать его. Уже на что мачеха – и та перепугалась. Оно, правда, и мачехе жить не сладко, с такой жизни доброй не станешь: детей – как гороха, а нищеты – как у пана добра. Надо б было отцу хотя бы немного полежать, да где там – гонят на работу.

– Иди, иди, лодырь, – орет приказчик, – давно на конюшне не был, розг не пробовал!

А когда с панщины принесли отца, то уже взгляд был мутный. Когда положили отца на лавку, он сказал слабым голосом:

– Приведите всех.

Все дети собрались, все родственники.

– От и смерть пришла, – еле слышно вымолвил. – Хату Никите оставляю, – и начал всех наделять. – Инструмент – Иосифу, сундук со всем добром в нем – Иринке и Марийке… – Остановил взгляд на Тарасе… Уже с трудом сказал: – Сыну Тарасу с моего хозяйства ничего не надо, он не будет обыкновенным человеком. Будет из него либо что-то очень хорошее, либо негодяй – ему мое наследство либо ничего не значило бы, либо ничем не помогло бы…

Глянул на Тараса долгим взглядом, будто бы продолжая, – ты же понимаешь!

Подошли дети попрощаться, поблагословил всех, а к полуночи его не стало.

Детство – трудное и трудовое, но все-таки детство – окончилось безвозвратно.

Мало светлого осталось в памяти Тараса об этих ранних годах его жизни: