– А как же ее родители?

– Родители были и даве согласны, Петя.

– Так зачем же ее воровали?

– А кавалеры! Ты отвык там, у себя на крейсере. Там у вас куда ни плюнь, все пушки да пулеметы. А для нас каждый кавалер близ твоей девушки – вроде… минной торпеды. Вот зараз ты увидишь нашего Хорькова в труде. Ему, брат, по партийной линии влепили за ночные приключения… Зато героем ходил сколько времени по всей артели.

Помазун привстал на колено и кончиком ременного кнута подсек под пузо левого задиристого конька.

– Ишь выкаблучивается, сосунок!.. А вот и Хорькова бригада.

Подъехали к свежезапаханному полю.

– Участок Машеньки Татарченко, – сообщил Помазун, – работает, как молния. Фигурой вся в изгибе и на деле бритва…

Чернозем лежал жирными сизоватыми окалинами. Земля дышала. Каждый такой погожий день – это сотни тонн просушенного и проветренного до янтарных граней зерна, масличного и грызового подсолнечника, табака, риса, сахарной свеклы…

Стояли щедрые дни в Сечевой степи. Раскинулась вокруг неоглядная равнина! Начало ее взбегало по крутояру Кубани, а края сникали в приазовских лиманах и дальше, на востоке, терялись в таких же равнинах. Куда ни направь свой путь: на Маныч или в Ставропольщину, к Пятигорью или к Сальску – повсюду поля. Далекодалеко на границах великой равнины стояли горные охранные кряжи Кавказа, в ясные дни сверкали снега и ледники Эльбруса, и протянулись за Кубанью-рекой невысокие, плечистые отроги Главного Кавказского хребта, похожие на вечерние кучевые хмары, преграждающие доступ к Черноморью холодным циклонам.

Как цветастые маки в пыреистом травостое, вкраплены в поле девчата, работающие на уборке сахарной свеклы.

– Давай тут подзадержимся. Девчата тут распрекрасные. – Помазун закрутил вожжи на баранчик линейки, спрыгнул.

– Раньше казали, бог на помочь, а зараз, девушки, як дела?

– Дела идут, контора пишет, – ответила одна из девушек, отвернув платок и показав курносое приятное личико, вымазанное от загара «жировкой».

Подошла Машенька, покачивая бедрами. Огоньками горели ее яркие глаза.

Машенька тряхнула головой, поправив волосы короткой стрижки, и подала руку.

Помазун, уперев кулаки в бока, осматривал девушку с явным удовольствием. Машенька недовольно прижмурилась:

– Ты брось эти штучки!

– Да кралечка ж ты, Машенька! Сережки-то какие! А ушки! Эх, вот полюбила бы такая, все бы отдал!

– Придет время, полюблю.

– Меня?

– Чего тебя? Кого-нибудь полюблю… – Обратились к Петру: – Вы к нам помогать?

– Могу и помочь. Мы хотя на море бураков не сеем, а от крестьянского дела не отвыкли.

– За это можно похвалить. – Машенька строго сдвинула узкие черные брови – и на них блеснули бисеринки пота – и посмотрела немного печально на поле, широкое и длинное, густо уставленное бунтами необрезанной сахарной свеклы. К ним еще прикоснутся руки девчат молодежного звена Машеньки Татарченко. Она вынула платочек из-под резинки короткого рукава ситцевого платья, быстро отерла губы. – Вы не отвыкли на море, а нам здесь и отвыкать некогда, от зари и до зари то удобрения вносим, то полем, то молотим, подкармливаем посевы. И так – бесконечно. Я вот на видовой прополке и заболела, простудилась на ветру, схватила воспаление легких…

Помазун по-прежнему разглядывал Машеньку глазами непревзойденного станичного сердцееда.

– Не много ли приходится работать руками? – осторожно спросил Петр.

В голосе Машеньки появился оттенок иронии:

– Насчет замены ручного труда машинами? Так, что ли? – переспросила она.

– Маша, над механизацией не смейся, – сказал Помазун, и смешливые искорки запрыгали в его глазах.

– Ты бы лучше помолчал. Как молчишь, вроде все в порядке, как откроешь рот – сразу теряешь в глазах населения…

– Ишь какая! Напала, словно кобчик на полевую мышь.

– Ладно, отвяжись, мне ответить надо по-серьезному, а ты со своими остротами. Тошно тебя слушать. – И повернулась к Петру: – Вообще, конечно, машин пока маловато. Если говорить для газет, то все нормально. Приезжают фотографы, даже с кинохроники были. Согнали четыре комбайна и принялись их снимать. Красиво. А для понимающих людей – глупо. Никогда комбайны четверками не работают. Комбайнеру отводится массив, с него спрашивают так же, как с трактористов. Если, например, запустить сразу подряд, один за другим, пять тракторов, то попробуй выясни потом, кто хорошо пахал, а кто плохо… А ручного труда много еще. Свеклу руками обрезаем, руками в бунты сносим. Есть свеклокопатель. У нас, правда, выкопал, потому что передовые мы, а у других нет, руками копают еще. Зерно тоже приходится в большинстве руками лопатить, сортировать. Есть один показательный ток в колхозе, механизированный, так он всего не обработает… Да вон сам бригадир жалует. Он все дополнит.

Хорьков шел не торопясь. Под его сапогами потрескивала ботва, каблуки оставляли глубокие вмятины.

– Заманивают, Петр, на колхозную работу? – спросил Хорьков. – Здоров, моряк! Их послушать, так сама персидская княжна захочет на бураки.

– Не угадал.

– Меня, что ли, поругивали?

– Нет. О тебе разговора не было.

– Тоже плохо. Чем меньше разговора, тем меньше славы.

– С тебя славу уже на карборундах надо отчищать, – заметил Помазун и в ответ получил немилостивый погляд бригадира.

– Ручного труда еще много. Массивы ишь какие! – сказал Петр.

Машенька отошла к звену и принялась за работу. Видимо, она не хотела мешать разговору.

Хорьков надавил пальцами погнутое крыло линейки, железо не поддавалось. По запыленному крылу вывел: «Срочно в ремонт».

– У вас, на корабле, пыли-то нет. Три – четыре раза в сутки приборка, а тут ее хоть отбавляй. С земли летит.

– К чему ты так?

– Насчет ручного труда. Можно пять коробов наболтать девчатам о механизмах, и станут они ждать, из-под платочка выглядывать. А наше крестьянское дело особое, это не то что уголь рубать. Там он лежал миллиард лет и столько же еще пролежит, только крепче будет. У нас время все решает. Нам некогда ждать механизмы, работать надо. Руками, плечами, чем хочешь. Вон твоя мамаша с больными ногами форсирует график. Ее не неволили, а она дома не осталась. Значит, коллективное, артельное дело дорого для нее.

– Ты тогда меня неправильно понял. Разреши объясниться?

– Говори.

– Ты прав, когда за коллектив заступаешься.

– Как же! Конечно, прав.

– Но и в коллективе можно работать по-разному.

– Тоже согласен. Дальше прошу.

– Бурлаки баржу тащили по Волге тоже коллективно?

– Не видел их.

– На картинке видел?

– Конечно. Картина художника Репина.

– Петька все ближе к воде, – заметил Помазун. – Здорово, видно, его в море купали.

– Ты, Хорьков, против такого коллектива? – спросил Петр.

– Чтобы бечевкой баржу тащить? Конечно, против!

– И я против. Пришло время, потянули баржи буксирами.

– Ты говоришь о развитии техники вообще или применяясь?

– Только лишь применяясь.

– Я просто внес поправочку, Петя, чтобы тебя не повело в сторону.

– Чтобы с курса не сбился, – сказал заскучавший Помазун, с отвращением относившийся ко всяким политическим спорам, когда и так, по его мнению, все было совершенно ясно.

Кругом расстилались поля, зыбко колебался воздух над недавно распаханным чернопарьем, темневшим вдалеке, близ кургана, похожего на отдыхающего в тени двугорбого верблюда.

Равнина требовала технику. Одними руками, пусть даже такими, как у Машеньки Татарченко, здесь не управиться. Это все равно что вручную крутить коленчатый вал корабля. Почему Машенька должна руками перетирать навоз, ведрами разносить его по загону и, почти не разгибая спины, вырывать сорняки, обрезать свеклу?

– Так вот, Хорьков, я против бурлаков, – Петр говорил душевно, чтобы не обидеть. – Может быть, меня на флоте механизацией избаловали, не знаю… а против. Навалили мы на крестьянскую женщину сто пудов, а сами вот так, как Помазун, ходим сбоку да около с ременной плеточкой.