– Энглби!

В первый момент я даже не сообразил, что это он меня зовет. Но потом притормозил и с опаской поинтересовался:

– Чего тебе?

Дурик отлепился от колонны и направился ко мне. Косолапый, очки в роговой оправе, голос басовитый, и все равно было в нем что-то девчачье. Подойдя, он торопливо протараторил:

– Давай смотаемся в воскресенье в кино, если ты согласен, нужно будет отпроситься у Тэлбота, а я знаю, у кого можно одолжить велик.

Он несколько раз затравленно оглянулся на колоннаду.

– Так как? Я сглотнул:

– Это можно.

– Тогда в два у велопарковки, не забудь заранее взять у Тэлбота квиток.

Я не успел ничего сказать, он тут же отвалил, загребая огромными ступнями.

В кабинет к директору можно было попасть только после обеда. Предстоящий поход в кино директор не одобрил.

– Почему с Топли? Почему бы вам не пойти с кем-то из ровесников?

– Но Топли меня пригласил, сэр.

Он придвинул книжечку из бланков, чиркнув что-то, оторвал квиток, на котором была надпись «велосипеды», протянул мне.

– В следующий раз, Энглби, найдите компаньона себе по возрасту.

В следующий раз, Тэлбот, разуйте глаза, тогда, может, увидите, что творится в вашем корпусе.

– Хорошо, сэр.

В воскресенье без пяти два я был у велопарковки.

Встал рядом с этой крытой стоянкой, чтобы особо не бросаться в глаза, и посмотрел на часы. Топли появился неожиданно, вынырнул из-за угла. Подошел и протянул мне ключ от велосипедного замка.

– Велик для тебя взял у Лепры Каррена. Он мне задолжал, я спас его на физике от Бочки Лайнема. Топли в этом сечет! Мы, работники в винограднике Коллингема, должны друг друга выручать.

Он и правда был редкостный дурак.

Езды до местного кинотеатра было минут двадцать. Фильм оказался приличный, со Стивом Маккуином в главной роли, но название уже не вспомню.

После зашли в кафе. Я купил нам по тосту с фасолью и яйцом, чай и шоколадные пирожные, спасибо десятишиллинговой купюре, добытой из спортивных шортов Марлоу. Я перестал ограничивать себя монетами, поскольку тратил добытое аккуратно и на безопасном удалении.

– Топли, ты куришь?

– Боже сохрани.

– Но наверняка знаешь, кто курит. Среди твоих ребят.

– Это большой секрет.

– Понимаю. Иначе бы не спрашивал. Колись давай. Тебя как-никак чаем угостили.

Уговаривал я долго, пришлось взять его в долю. Он и предложил хитроумный план с «надежными точками» в «Корме Джексона», хотя чего уж там надежного, именно в этом гальюне постоянно висела пелена сигаретного дыма. Но меня это не касалось. Я свой товар оставлял за бачком в «Сральне», закладка на одну пачку. Дурик распродавал ее поштучно. Кто у него покупал, я понятия не имел. Отличная цепочка из двух звеньев гарантировала анонимность. Продавали мы на треть дешевле, чем в магазине, а выручку делили пополам. Это очень хорошие деньги. Думаю, распродав первую пачку, Топли смог купить подержанный реостат.

Что происходило потом? О господи, да сам не знаю.

Дни. Они и есть наша жизнь.

Дни приходили. И уходили.

Я вступил в переходный возраст. Йогурт с давленой малиной мою физиономию пощадил: прыщи не появились. Из пор и фолликулов кожное сало не сочилось, от ног и подмышек не воняло, голос не срывался с альта на бас, а щиколотки не торчали из-под брюк. Единственное, что произошло, – плечи вдруг стали шире, а ступни заметно отдалились от глаз (вот тогда я и купил новые брюки, за наличные, а не под расписку, к изумлению продавца в магазине при училище). Да еще однажды утром я увидел на простынке свидетельство того, что смогу продолжить род Энглби. Вот, собственно, и все перемены.

Наладив сигаретный бизнес, я взялся за марихуану, хотя это было опасно и доставать ее было трудно. И сбывать – в Чатфилде травкой мало кто интересовался. У шоссе на Лондон я нашел винный магазин, где легко было тырить спиртное, и увозил водку и виски в багажнике велосипеда, который угнал во дворе местной школы для девочек. Бухло было нарасхват, посредником моим стал парень из Ганы, он учился в Гренвилле, мы познакомились на учениях Объединенного Кадетского корпуса. Поскольку по-английски он говорил с трудом, то так и не понял, что со мной общаться не полагается.

Худ и Уингейт наконец-то закончили училище.

Бейнсу оставался еще семестр (невероятно, но факт: успевал он неплохо и в декабре собирался поступать в Оксфорд). Но в октябре по дороге с тренировки здорово расшибся. Я ликовал. Сотрясение мозга с обширным ушибом затылочной части, тройной перелом ноги. Кажется, оступился на мостике через канаву между лесом и площадкой, на которой до темноты отрабатывал удар по воротам. Рухнул в канаву, и головой прямо о бетон. Он сказал, что не помнит, как падал. Доктор Бенбоу объяснил это сотрясением мозга (предварительно, по-видимому, посветив фонариком ему в ширинку).

У Дурика Топли в сундучке для сладостей обнаружили четыреста сигарет «Собрание» и выгнали из выпускного класса. Не знаю, где он их взял. Не у меня. Видно, жадность одолела, начал работать один. И тайник тот еще выбрал. Я товар держал в старом патронном ящике с замком, на оружейном складе. Во время ночной операции на тех самых кадетских учениях главный старшина Данстейбл доверил мне как мичману несколько ключей. Ключи я отдал на другой день, однако успел сделать дубликаты в обувной мастерской в Верхнем Рукли. Как можно держать сигареты прямо в комнате, да еще в сундучке для конфет… Боже ты мой… Без аттестата устроился Дурик, думаю, где-нибудь техником-лаборантом. Или кем-то вроде.

А что я сам? Без Уигейта, Худа и Бейнса жить стало гораздо легче. Но привычка меня игнорировать осталась. Мои одноклассники бойкот сохраняли до упора, до окончания училища. В жилом корпусе Фрэнсис и Маккейн теперь забегали иногда попросить соли или чаю, но я не считал нужным им даже отвечать. Пусть катятся куда подальше со своей запоздалой дружбой. Когда Тошнот Уэлдон из старшего класса спросил как-то, не хочу ли я сходить с ним на футбол, я объяснил, куда именно ему стоит засунуть свой лишний билетик. Он, похоже, удивился. Вот, собственно, и все. Это уже потом я стал присматриваться к тем, кто поступил позже нас.

Среди новеньких был такой Стивенс, парень увлеченный и общительный. Играл и в самодеятельности, и в команде регби. Ровесники его, похоже, любили. Невысокий, светленький, с нежной кожей и смеющимся взглядом. И учился вроде хорошо.

Его родители привезли после каникул (к началу второго семестра). Типичная семья питомцев Чатфилда выглядела примерно так: бесформенная бесполая мамаша с девчачьими заколками на седеющих нестриженых лохмах; унылый лысый папаша с трубкой; кривоногий лабрадор, шибающий псиной за двадцать ярдов; плюс неуклюжий облезлый тарантас доисторической модели.

А вот у папы-Стивенса машина была новая, без единой царапины и без собаки на заднем сиденье. Сам отец – бодрый и дружелюбный (а главное – еще живой). У матери – белокурые глянцевитые волосы, модная стрижка, фигура – больше двадцати пяти не дашь. Оба не скрывали, что обожают своего смешливого мальчишку. Обняли на прощание, подбодрили шуточками.

На Стивенса я сразу глаз положил.

Важные перемены происходят так медленно, что и не скажешь, что случилось тогда, а что – уже потом. Человек в состоянии оценить только результат, когда метаморфоза уже свершилась. Мы как раз проходили Вторую мировую. Оккупированной в 1940 году Франции сотрудничество с немцами представлялось делом не только благоразумным, но, если верить «Сапёру» Хиллу, даже благородным, – что упомянуто во второй статье второго Компьенского перемирия и чем неустанно похвалялось французское правительство. Существовал ли он, тот фатальный миг, когда стало ясно: «сотрудничество» зашло слишком далеко, и французы вдруг поняли, что делают самую грязную работу за оккупантов? Тот день – или час, – когда они вдруг перестали депортировать евреев по приказу и занялись этим по собственной воле? Когда предложили вывозить железнодорожными составами не только французских, но и любых евреев? Или депортировать евреев не только из зоны оккупации, но из всей Франции? Или когда в списки стали включать даже детей, чтобы обеспечить предписанные «квоты»?