Из-за Лео и его методов руководство иной раз оказывалось в неловком положении. Попадал в переплет и он сам, особенно когда учреждение обходил кто-нибудь из потенциальных родителей. Почему это трех-четырехлетние дети слушают «The Clash»?[14] Почему четырех-пятилетние участвуют в каком-то комичном судилище над набивной гориллой в роли педагога? Шэрон утверждала, что «Смерть на колесах» «как таковая» ей не претит (она вообще была любительницей всего «как такового», а еще фразы «на данный момент времени»), но не мешало бы сменить для нее название.
– Как насчет «Быстромонстр»? – предложила она Лео на одной из утренних летучек.
– На данный момент времени не годится, – парировал он.
Внешняя игровая зона представляла, по сути, крытую парковку, примыкающую к исполинской тумбе эстакады и окруженную сеткой с оранжевыми щитами снаружи. Каких детских городков на ней ни городи, все равно веет тюрягой: зона, решетчатые заборы. И когда по ней ошивалась стайка двух- и трехлеток в комбинезончиках, из которых двое-трое неуклюже боролись за обладание парой машинок на педальной тяге, вид у зоны был откровенно унылый и больше напоминал пересыльный пункт для мелких заключенных особого режима.
И лишь когда поднимался веселый гвалт «Смерти на колесах», зона преображалась в визжащий, орущий балаган, при виде которого родители мягчали и убеждались, что правильно сделали, выбрав «Новый день», несмотря на его стоимость, намного превосходящую ту дань, которую они рассчитывали отдавать за заботу о своем чаде.
А несколько раз поконтактировав с Лео, родители неизменно проникались к нему симпатией и доверием. Особенно матери. Они видели, что их Сэмми и Лолы души в нем не чают и каждое утро первым делом бегут к нему. Видели и то, как он усаживается на их малюсенькие стульчики и с серьезным видом о чем-то бормочет с плаксами, пускающими нюни насчет ухода родителей. Никаких тебе снисходительных сюсюканий: «А вот твой ми-иська, усьпокойся»… Тьфу! Никакого подобного подхалимажа, а лишь искренний добродушный интерес, как к своей ровне. Он подстирывал им на одежонках запачканные места и вешал на просушку возле умывальника, лучшие их картинки укладывал в конверты, чтобы не замялись. А еще родителям нравилось, как он заполняет листы дневного пребывания, что к концу каждого дня укладываются в ячейку каждого ребенка.
«Сегодня мы играли в: ____________ кубики. А вы что подумали?» — вполне мог написать Лео.
Или, скажем: «Сегодня мы ели:_______________…» – здесь он мог обыграть сегодняшнее меню. Иногда нотки сквозили критичные: «Рыбные палочки были хилые, зато сок в пакетиках холодный – бр-р-р!» Имели место и воображаемые мультяшные комбинации в духе детских придумок: «Апельсиновый Бомболей с липкими спичавками. Барон Пюре. Морковьи дитятки с манной-гуранной». А иной раз еда ставилась в пару с вином: «Вкусное крепкое. Петит Бонбон. Шато Буль-буль урожая 1959-го».
А затем, под этими идиотическими словесами, внизу страницы, добавлялось несколько фраз о погоде или ссылка на текущие события – какая-нибудь зацепка, за которую можно прикрепить этот листок к миру взрослых. Что-нибудь вроде общего тонуса на этот день: «Блёв Карлы над умывальником прошиб всех четырехлеток и заставил отказаться от полдника». Или: «Послеполуденная гроза присмирила всех. Обложной дождь за окном сморил всех кому не спится».
Этот исходник он копировал в тридцати экземплярах, стоя над ксероксом с охотой и гордостью, не хуже Херста[15] над его прессами. В заключение Лео вписывал в некоторые листки замечания по конкретным детям, после чего распределял экземпляры по детским ячейкам. Ему нравилось наблюдать, как матери и отцы рассовывают эти его бумаги по сумочкам и карманам. Он надеялся, что их жизни от его слов чуточку улучшатся: ведь они будут читать о своих детях, ради которых вкалывают как одержимые. Но потом нередко видел эти листки скомканными и брошенными без прочтения (у передней двери стояла мусорная корзина). Кое-кто из родителей, вполне возможно, не ознакомился с его ежедневными посланиями ни разу.
Ну и ладно, что ж тут такого. Лео понимал, что гордиться всеми этими экивоками нелепо: верный способ стать предметом насмешек. Но поскольку людям свойственно делать вид, будто любые занятия достойны слыть предметом гордости, то и оценить труды Лео, вероятно, находилось много охотников.
«Нет, ты слышишь? – окликает кто-нибудь с кухни свою жену. – Тот юродивый из ясель городит нынче что-то про Афганистан!»
«Ты что, рехнулся? – отвечает та с дивана, помешивая в тарелке мюсли. – Это же ясли! Что он может такого сказать?»
Когда Лео доставалось от коллег насчет этой его приверженности своей дурацкой писанине, то он сносил это стоически. Хотя если разобраться, почему люди, в особенности старшие по положению, считают необходимым фыркать на сограждан, которым действительно до чего-то есть дело?
– А вот и наш афорист, – неизменно возглашал его сверстник Эрик, когда Лео заходил в комнату отдыха. Из персонала подготовишки Эрик был единственным, помимо Лео, носителем члена в штанах. Что такое «афорист», ему, похоже, было невдомек. Вряд ли он читал и те самые листы, потому как фразы Лео в них были чем угодно, только не афоризмами. И слыша от Эрика очередное напоминание, что в этом мире господствуют дураки и олухи, Лео начинал беззвучно твердить мантру из нескольких правдивых, хотя и банальных идиом, усвоенных им на одном из собраний общества анонимных алкоголиков (он несколько раз туда заглядывал после той совершенной в забытьи поездки до дома): «Не торопись с осуждением. Я отвечаю за свои поступки. Принципы прежде личностей».
Но почему ни одному из его коллег не приходило в голову, что об этих детях пишется и сообщается недостаточно? Что дети – даже эти, из финансово благополучных семей – в сущности, без гроша в кармане и неграмотны, и если об их времяпрепровождении приходится держать какой-то отчет, то кто-то же должен делать это за них? Те свои цидульки он и сам всерьез не воспринимал: вокруг разом клубилось столько, что просто не зафиксировать. Дети для него были эдакой стаей поднадзорных, фактически в загоне. Он же был нанятым по контракту пастухом, и власть его над ними исходила из большей физической силы; из того, что он мог быстро оттащить, а если надо, то поставить в угол, а если не помогает и это, то и отшлепать ребенка, машущего палкой как палицей, а скакалкой как удавкой. Детям редко когда представлялся даже шанс – во всяком случае настоящий – побыть самими собой, и потому Лео как мог предоставлял им такую возможность, чтобы видеть, как они выражают свои чувства, предпочтения и позывы. В эти минуты, или когда он опускался между ними на колени, молча наблюдая за очередной их ссорой или примирением, Лео чувствовал и сознавал их маленькое сообщество. Хотя в целом понимания о мотивах происходящего у него было не больше, чем у какого-нибудь взъерошенного репортера на площади Тахрир[16]. При этом ему не хотелось выдавать себя перед ними за некоего арбитра, мудреца для несмышленышей.
В работы не своего профиля Лео старался не скатываться. На его добросовестность в исполнении порученного коллеги могли вполне положиться; лямку своих обязанностей в подготовишке он тянул вполне себе исправно, в чем-то даже преуспевал. В круг его забот входил догляд за поведением от легкой до средней степени, ну и, понятно, физическое вмешательство при улаживании споров. Удавалось это Лео хорошо, и все его в «Новом дне» любили и жаловали.
Пока не появилась Шэрон. Она тут же начала до него довязываться насчет задержек. Временами его подмывало спросить: «Ты что, не видишь, что, кроме тебя, до этого здесь никому нет дела? Ну, опаздываю я на пятнадцать минут. Зато ты вон весишь пятнадцать лишних кило. Может, на этом и сойдемся?» Вслух он, впрочем, этого не произносил. К своей работе Лео относился с симпатией и опасался, что Шэрон его таким образом подсиживает, чтобы турнуть. Нет, ну в самом деле: то, что он опаздывает, всем до лампочки. Зато уходит всегда почти последний. И дверей на нем девять, которые надо проверить и запереть, и журнала три, которые подписать перед сдачей, и только тогда уже можно уйти: сидишь ждешь как на привязи. Раз в неделю именно он, Лео, оставался для приемки уборщиков – разномастной артели мексиканцев в форменных куртках. Для таких уборка в подготовишке, должно быть, не тягость, а так, раз сплясать. Он почему-то представлял, что основная работа у них – чистка злачных мест после пожаров и самоубийств.
