В проём шагнул хозяин и остановился, сразу почувствовав неладное:

– Матка боска!

– Тихо! Тихо! – разом предупредили его негромким шёпотом товарищи.

– Да, да, тихо, – отозвался мужчина, – молчу.

Было ему, судя по фигуре и по лицу, за пятьдесят.

– Отец, скажи: в доме у тебя немцы есть?

– Не, пане, не.

– А в деревне?

– Не, не.

Иван и Семён приблизились на шаг. Всматриваясь в лицо хозяина внимательно, Иван старался понять, что за человек перед ними, можно ли ему довериться, но ничего не понял, кроме того, что они напугали его до смерти.

– Поесть что-нибудь найдётся? – спросил Семён.

– О да, пане, кушать. Можно? – Мужчина сделал движение к выходу.

– Идите, – вежливо сказал Семён, – но никому!

– Да, пане, да.

Друзья проследили, как хозяин спешно прошёл во двор и скрылся за крыльцом, обувь простучала по ступенькам.

– Идём, – сказал Иван, и они вдоль сарая отступили к кустарнику на случай, если придётся бежать, вдруг крестьянин обманул и приведёт немцев.

Несколько минут спустя во дворе появилась женщина средних лет. В одной руке она несла большую казеиновую тарелку, в другой держала кринку. Она прошла к сеновалу, заглянула в дверь, но не увидела никого, оглянулась. Парни вышли из укрытия.

– Вот, – сказала женщина, – принесла вам картошек, хлебца и немного молока.

Они вошли в сарай. Иван сел на сено так, чтобы можно было видеть калитку во двор. Женщина вздохнула, поставила тарелку ему на колени, кринку опустила на землю рядом.

Кроме картошки на тарелке было два ломтя серого хлеба. Картошка была ещё тёплой. Потерев ладони о галифе, Иван и Семён начали есть, сдерживая себя, чтобы не показаться перед доброй женщиной совсем одичавшими от голода.

– Тут русские? – прожевав первую порцию, спросил Иван женщину.

– Да. Всякие есть: украинцы и белорусы, литовцы. Муж у меня поляк.

– А немцы в деревне есть?

– Заходят, но сёдня, кабыть, нету.

– Обижают?

– Не шибко. Которые смирные. Ну, просят: «Матка, куру, яйки». Другие не спрашивают, берут, чё хотят. Поросёнка там али сало из сундука. И в печку могут заглянуть. А чё им скажешь? С ружьями, с этими, с автоматами. Молоко любят. По курям стреляют. За коровёнку боюсь, как бы не увели или на мясо не забили. Вот такие немцы. Наши-то, что служат фрицам, хужее. Платют им мало, вот оне и тащут всё, что ни попадя. Самогонку требуют. Ох, господи.

Иван и Семён поочерёдно брали кринку и запивали картошку и хлеб молоком. Скоро тарелка и кринка опустели.

– Спасибо, мать, – поблагодарили хозяйку. – А что не муж пришёл?

– Дак он это, животом мается. Он туда шёл, – показала в дальний угол – там парни увидели дверь.

– А-а… – понимающе сказал Семён, – в нужник, значит. Ну и шёл бы. Можно, мы у вас здесь заночуем?

– Ой, не надо. Немцев сёдня нет, а полицаи есь. И староста. Вы уходите скорей. Мой поляк – хто его знает. Поляки не любят русских.

– А вы разве не русская?

– Русская. Вдовая я, прибилась вот к нему, он тож вдовый. Ходите скорей.

Иван и Семён поднялись, вышли из сарая, шагнули в сторону кустарника, но навстречу им из-за угла выставились винтовка и ружьё и обладатели оружия. Два полицая. У старшего в руках была винтовка, младший, возможно сын первого, нацелил на красноармейцев берданку. Сзади за ними маячил поляк.

– Покушали? – спросил ехидно старший полицай. Он, очевидно, знал от поляка, что у бойцов оружия нет. – Ну, руки вверх! И – кругом!

Бежать невозможно, пришлось подчиниться. Повернулись к дому и увидели, что через двор спешит ещё один мужчина, в гимнастёрке, с белой повязкой на руке, с автоматом ППШ. Похоже – бывший красноармеец.

Прошли через двор поляка, сопровождаемые уже тремя конвоирами, пересекли улицу и вошли во двор добротного деревянного дома, крыша которого была под крашеной коричневой жестью. Остальные деревенские дома были крыты корой или же соломой.

За столом в доме сидел пожилой мужик, бородатый, в жилетке. Увидев вошедших, он почесал в бороде, вздохнул и сделал жест рукой, удаляя полицаев. Отец и сын вышли, остался владелец автомата.

– Партизаны, значит? – вопросил староста.

Иван и Семён переглянулись. О партизанах раньше они почему-то не подумали. Промолчали.

– В расход их, – предложил автоматчик.

Староста, внимательно всматриваясь в арестованных, опять вздохнул:

– Куды им до партизан! Голодранцы. Сбежали? – спросил опять.

И опять не получил ответа.

– Грех на душу брать не хочу, – помолчав, сказал староста, – пусть хрицы сами решают, что с ими делать. В анбар, под замок.

– Пошли! – Полицай ткнул стволом в спину Ивану, недовольный, очевидно, таким решением старшего.

Во дворе ожидали и те двое, что арестовали парней.

– И чё? – спросил молодой.

– А-а, – недовольно отмахнулся автоматчик, – тюха наш как всегда: запереть велел.

Но вместо амбара Ивана и Семёна впихнули в дверь, которая вела вниз, в погреб. Заскрежетал замок, и они остались в полутьме, лишь небольшое оконце над входом, с ладонь величиной, освещало узкий ход в подземное помещение. Пахло прелью и всеми теми запахами, что неистребимо поселяются в погребах. Более чем прохладно.

– Тут не испортишься, – заметил Семён.

Несколько пустых мешков они обнаружили на крюке, сняли их, прошли в относительно свободный угол и устроились на полу.

Некоторое время подавленно молчали, потом Семён сказал с горечью:

– Как глупо влипли!

Иван не возразил, придвинулся ближе к товарищу, предложил:

– Давай выспимся, а то ещё когда доведётся.

– Выспимся, – вздохнул Семён, – если фрицы не скоро придут.

Но какой тут сон? Досада спать не даёт и холод. Спина к спине – так теплее, но через какое-то время лежать уже невозможно, бьёт дрожь. Поднялись, впотьмах стали друг против друга, упёрлись ладонь в ладонь и с усилием стали сгибать и разгибать руки – «паровоз». Приседания вместе, потом спина к спине – «качели», и весь комплекс упражнений, которым их научил старшина. Согрелись, легли, но не прошло и получаса, как пришлось повторить всё снова. Так до утра.

Наступило утро, в оконце пробился свет, стало слышно, как во дворе ходят люди, блеяли овцы, мыкнула корова, процокали копыта лошадей. Время шло, в подвал никто не приходил. На улице воздух прогрелся настолько, что у двери можно было сидеть, если и не согреться, то не дрожать. О них будто забыли. И лишь во второй половине дня раздался топот многих ног, загремел замок и в распахнутую дверь сперва хлынул поток света, а потом в проёме обозначилась фигура человека.

– Выходи по одному!

Вдвоём тут и не получится. Иван вышел первым, зажмурился от яркого солнца. Открыл глаза и – пожалуйста, за полицаями стояли два немца в армейской форме, смотрели на узников с любопытством. На крыльце дома смотрел в их сторону староста. Без лишних слов Ивану и Семёну связали руки, заведя их за спину, усадили в кузов небольшого грузовика и здесь связали их друг с другом, спина к спине. В таком положении не встанешь и не убежишь. У кабины на скамье расположился один из фрицев, и машина покатила по улице, а затем по дороге, по сторонам которой то лес, то поле.

Через несколько километров снова деревня, в ней остановились возле группы людей. В центре – несколько деревенских парней, лет по шестнадцать или чуть старше, вокруг немцы и полицаи, а дальше – ревущие женщины и дети. Парней заставили залезть в кузов, сесть, и заполненная машина пошла дальше. У кабины, у второго борта, сел с автоматом ещё один фашист. Впереди грузовика шла легковая – с офицером, водителем, охранником и ещё одним, в гражданской одежде, как оказалось потом, переводчиком. Впереди легковой машины – мотоцикл, в люльке которого сидел, с пулемётом наготове, солдат. А позади грузовика с пленными катилась ещё пара немцев на мотоцикле.

– Вас-то за что? – спросил негромко Иван ближнего, белобрысого вихрастого парнишку.

Тот зыркнул на Ивана, но ответил, тоже негромко: