В воспоминаниях, на которые ссылался Солженицын, Мельгунов прямо признавался в своей собственной ошибке и ошибке других обвиняемых: «Так простоваты оказались мы…» Он объяснял свое поведение следующим образом: «Все будущие участники процесса во время предварительного следствия не держались тактики молчания, и не только о себе, но и о других… После первого допроса у меня было тяжелое раздумье о том, как поступить и как себя держать на следствии. Но дело действительно было уже в полном смысле историческим: приходилось нести ответственность за прошлое, не действенное в настоящем. Следователь знал все, что мог я ему показать с фактической стороны. Казалось поэтому, что принципиальным неговорением я без нужды отягчаю свою судьбу и, может быть, судьбу других, не склонных, как я видел, занять позицию отрицания… Когда стоишь перед возможностью расстрела, не всегда думаешь об истории. Может быть, просто во мне недостаточно было того чувства революционного сознания, которое диктует поведение на суде».

Справедливости ради следует подчеркнуть, что в своих показаниях, часть из которых вошла в «Красную книгу ВЧК» (Т. 2. М., 1920), переизданную в 1990 г., Мельгунов повторил лишь факты, уже известные следствию, не назвал никаких новых имен, всячески принижал роль «Союза возрождения» («Маленькое внутреннее удовлетворение дает сознание, что власть так и не узнала о составе “Союза возрождения” и его реальной деятельности», – писал он позднее) и разбивал главный козырь следствия о «Тактическом центре». Он утверждал, что организации с таким названием, «с особой какой-то платформой, тактикой, отдельной деятельностью», этакого центрального «заговорщического центра» вообще не было, а были лишь несколько нерегулярных встреч представителей трех организаций: «Предполагалось, что представители групп будут здесь передавать точки зрения своих групп для осведомления и для передачи на обсуждение групп. Никаких решений здесь принимаемо не могло быть, да и фактически не принималось. Все сводилось, в сущности, к информации…»

Такие показания путали Агранову все карты. И он прибег к крайнему средству воздействия на историка – аресту его жены, якобы замешанной в контрреволюционной деятельности. Мельгунов объявил в качестве протеста голодовку, которую продолжал 17 дней. Как вспоминала П. Е. Мельгунова, «на семнадцатый день его вызвал Ягода, который в это время быстро поднимался по служебной лестнице и был на ножах с Аграновым. С. П. еле дотащился к нему. Спросив о причинах голодовки, о которых он якобы не знал, Ягода дал слово освободить меня, прислал к С. П. врача и взял с него обещание кончить голодовку». Жена историка была выпущена на свободу, а он сам в силу чрезвычайно ослабленного состояния (температура его тела упала до 34°, сильно отекли ноги) был помещен в лечебный изолятор Бутырки.

Лопнула в конце концов и другая провокация Агранова в отношении Мельгунова. Во время обыска на квартире историка было обнаружено большое количество карточек с подробными сведениями о жизни и деятельности различных участников революционного движения в России, в том числе большевиков. Следователь попытался представить эти карточки как свидетельство того, что Мельгунов и его единомышленники составляли списки коммунистов, подлежащих уничтожению или в результате террористических актов, или после свержения советской власти. Мельгунову стоило огромного труда доказать затем на суде, что это всего лишь подготовительные материалы к «Словарю революционных деятелей», задуманному им еще в марте 1917 года и готовившемуся легально к изданию в «Задруге». Позднее, во время пятого ареста историка, у него были обнаружены в ряду других фотографии, запечатлевшие Ф. Э. Дзержинского с чекистами, что послужило поводом для разработки особой версии о якобы подготовлявшемся Мельгуновым покушении на председателя ВЧК. Однако и этот замысел, к счастью, тоже скоро лопнул.

Из самого краткого описания следствия по делу «Тактического центра» уже вырисовывается зловещая фигура чекиста Якова Сауловича (по некоторым данным Соломоновича) Агранова (настоящая фамилия Сорендзон), стоявшего в ряду виртуозов следственных дел, долгие годы набивавших руку на провокационных приемах и откровенных фальсификациях. Следующей удачей Агранова стало «таганцевское дело» 1921 года. Арестованный профессор В. Н. Таганцев 45 дней хранил полное молчание, но затем Агранов уговорил его подписать с ним соглашение, согласно которому подследственный должен был дать самые полные показания о деятельности его группы и всех ее участниках, а следователь обязался быстро завершить следствие, передать дело в гласный суд и гарантировал, что «ни к кому из обвиняемых не будет применена высшая мера наказания». В результате по «таганцевскому делу» без суда было расстреляно в три приема 61, 18 и 8 человек, в том числе и Н. С. Гумилев, которого Агранов допрашивал лично.

Любопытно, что, работая с 1919 года в ВЧК, Агранов был одновременно секретарем Совета Народных Комиссаров и так называемого Малого СНК: его подпись стоит под многими постановлениями вместе с подписью В. И. Ленина. Дальнейшими вехами служебной карьеры Агранова, дотянувшего в 1935 году даже до поста первого заместителя наркома внутренних дел, стали расследование им обстоятельств антоновского мятежа на Тамбовшине, дела ЦК правых эсеров и дела Я. Блюмкина, подготовка процессов по делам «Промпартии» и «Трудовой крестьянской партии», виртуозные допросы убийцы Кирова Л. Николаева, руководство работой по разоблачению и осуждению «врагов народа» Л. Б. Каменева, Г. Е. Зиновьева, Н. И. Бухарина, А.И. Рыкова, М. Н. Тухачевского и многих других. Как видим, рука одного и того же режиссера-постановщика тянется от первого громкого политического процесса по делу «Тактического центра» до череды сногсшибательных процессов 1936—1938 годов. Какая показательная, тесная связь времен!

Агранов долгое время специализировался на ловле именно интеллигентских заблудших душ, и нетрудно догадаться, почему его постоянно «тянуло» к литературно-богемным кругам. Он считался приятелем многих доверчивых писателей, начиная от Б. Пильняка и кончая В. Маяковским. Тень изворотливого чекиста ставила зловещую точку в судьбах сотен людей (успешная попытка выяснить причастность Агранова к убийству Маяковского была предпринята В. Скорятиным в «Журналисте», 1990, № 1, 2, 5), пока он сам не был в августе 1938 года осужден Военной коллегией Верховного суда СССР по обвинению в «контрреволюционной деятельности» и не отправлен вслед за своими бывшими подопечными. В 1955 году при проверке дела Агранова Главная военная прокуратура не нашла оснований для его реабилитации ввиду того, что он допускал систематические нарушения социалистической законности.

С 16 по 20 августа 1920 года большая аудитория Политехнического музея в Москве представляла невиданное зрелище: здесь слушанием дела «Тактического центра» фактически открывалась целая эпоха публично-показательных процессов над врагами советской власти. «Сама уже зала с красным сукном, с толпящимися везде чекистами, солдатами ВОХРы в шишаках производила впечатление», – вспоминала П. Е. Мельгунова. Дело рассматривалось Верховным революционным трибуналом в составе трех судей и двух их заместителей (четверо из пяти – чекисты) под председательством Н. К. Ксенофонтова. Обвинение поддерживал сам «огненный» революционер и трибун Н. В. Крыленко. На скамье подсудимых 28 человек: помимо четырех руководителей «Тактического центра» (О. П. Герасимов умер в тюрьме во время следствия) – Д. М. Щепкина, С. М. Леонтьева, С. Е. Трубецкого и С. П. Мельгунова – широко известные в России профессора Н. К. Кольцов, В. М. Устинов, Г. В. Сергиевский, В. С. Муралевич, П. Н. Каптерев, общественные деятели В. Н. Муравьев, Н. М. Кишкин, Д. Д. Протопопов, С. Д. Урусов, В. Н. Розанов, экономист и кооператор Н. Д. Кондратьев, фабрикант С. А. Морозов, дочь Л. Н. Толстого А. Л. Толстая и другие.

Как писал Мельгунов, «весь процесс был построен на песке» прежде всего потому, что, кроме показаний обвиняемых, в деле не оказалось никаких улик, «ни одного документа». Но это не смущало главного обвинителя, который уверял, что подсудимые должны были «лечь костьми» за советскую власть и что всякая иная мысль есть «мысль о государственной измене». «И даже если бы… обвиняемые здесь, в Москве, не ударили бы пальцем о палец, – говорил он, – все равно: в момент ожесточенной борьбы… даже разговоры за чашкой чаю (А. Л. Толстая лишь ставила самовар и подавала этот чай “заговорщикам” на своей квартире. – С. Д.) о том, какой строй должен сменить падающую якобы Советскую власть, являются контрреволюционным актом… Во время гражданской войны преступно не только всякое действие, всякий шаг, подготовляющий реставрацию иного порядка… преступно само бездействие».