Не спрашивая, кто там, она открыла. На площадке находились двое: невысокий, худощавый молодой человек с близко посаженными бегающими глазками и дородная тетёха, как отметила поэтесса, «с головой в кудельках». На полу рядом с ними стояли большой, по виду увесистый допотопный чемодан и неопределённой конфигурации тоже большая холщёвая котомка. Тетёха, молча, уставилась круглыми глазами на Елизавету Марковну, а молодой человек не очень уверенно произнёс:
– Здравствуйте, я Шурик. А это… моя тёща.
– Здравствуйте, – ответила Елизавета Марковна. – Вы в каком смысле, простите, Шурик? Вы к кому?
– Шурик он. Мы к Шурикам. Племянник он ихний. С-под Мурманска мы приехавши.
Немного удивившись, откуда у Шуриков «в-под» Мурманском могли взяться племянники, о которых раньше никто даже не упоминал, Вольская вежливо предложила парочке пройти в квартиру. Когда те переступили порог, она попыталась объяснить, что соседи в отъезде и вернутся ещё не скоро.
– А шо ж нам таперче делать-то? У нас тут, акромя Шуриков, никого. В гостиницу-та, поди, не устроисси… – опечалилась тётка.
– Понимаете, я вас в комнату к соседям впустить всё равно не могу. И права не имею, и ключа у меня нет… Но если вам совсем некуда пойти… А вы надолго приехали?
– Ну собирались четыре дня прожить… Билеты-то купили обратные… Но раз такое дело, мы их поменяем. Как-нибудь да уедем…– ответил молодой человек.
– Вы можете вещи пока у меня оставить… Да, оставляйте. Идите за билетами. Не волнуйтесь, никто их не возьмёт. Билеты, попробуйте поменять на вокзале. Сейчас вместе выйдем, я покажу, как лучше до метро дойти.
Где-то в глубине души Елизавета Марковна сомневалась в правдивости странных гостей и в правильности своего решения. Её смущала какая-то неправильность в их речи, какое-то несоответствие, но Вольская привыкла доверять окружающим. Может быть, это было глупо, однако, несмотря на долгую жизнь и неплохое знание людской натуры, она оставалась человеком открытым, несколько наивным, готовым помогать, не задавая лишних вопросов. Однажды, так же открыв дверь на звонок, она впустила к себе юношу, которому не хватало денег расплатиться с таксистом. Взрослая, вроде бы умная женщина умудрилась достать при нём и разложить на столе только что полученные за облигации пятьсот рублей. Парень, сначала просивший три рубля, увидев такое богатство, взял пять, пообещав вернуть их к вечеру. Конечно, ни к этому вечеру, ни к следующему и вообще никогда он больше не появился. Елизавета Марковна со смехом рассказывала соседям:
– Хорошо, что парень честный оказался. Меня ведь и по голове тюкать не надо было бы. Просто взял бы все деньги и был таков. А он только пятью рублями ограничился. Правда, наверное, решил, что старуха богатая, вот и не вернул…
Соседи только головами покачали.
В другой раз она, не спросив документов, впустила в квартиру, провела в кухню и напоила чаем приехавшего из Душанбе дядю Ростислава Петровича, поверив ему на слово, чем завоевала уважение названного дяди, который одарил её полной признательности восторженной речью о ленинградском гостеприимстве. Родственник Митина оказался подлинным, и Елизавета Марковна ещё несколько лет получала от него приветы – устные и продуктовые.
Выпроводив посетителей из квартиры и направив в нужную сторону, Елизавета Марковна, наконец, приступила к своей прогулке.
* * *
– Марк, посмотри, пожалуйста. Мама принесла…
– Что там, Машенька?
– Марк, она боится. Боится за папу. Она хочет сохранить это. Мама думает, что к нам не придут, как она сказала, «с экспроприацией». Ты уже виделся с тем рабочим? Как его фамилия?
– Он, Машенька, уже не рабочий. Он теперь большой человек. Я схожу к нему, хотя, видим бог, как мне этого не хочется…
– Детям пока ничего говорить не будем. Спрячем, а когда всё наладится, папа сам это заберёт. Я уверена, что всё обойдётся. Ну не могут же они… Ведь народ…
– Мы для них, дорогая, не народ… Но мы с тобой им будем нужны. Врачи всегда нужны… Большевики тоже болеют…
* * *
Вольская совершала ежедневный моцион, получая удовольствие от тёплого, уже почти летнего солнца. Размеренная ходьба по любимым улицам способствовала приведению в порядок её внутреннего мира. Путь свой она мысленно делила на отрезки, и на каждом из них её воображение рисовало свои картины. Скромный бульвар на улице Правды, навсегда оставшейся для неё Кабинетской, оно превращало в Les Champs-Elysées, где ей довелось побывать в далёком досоветском детстве. На Владимирском проспекте, глядя на театр имени Ленсовета, она вспоминала о «Владимирском игорном доме». Перед ней появлялись тени некогда живших неподалёку Достоевского и Некрасова. Переходя родную Ивановскую-Социалистическую, каждое лето утопавщую в тополином пуху, она вновь становилась юной кокеткой. Однажды кокетка умудрилась на этом перекрёстке споткнуться и, на радость зевакам, шлёпнуться на чугунную тумбу, зачем-то установленную на краю тротуара. Тумба была с трещиной, и все, кто был в курсе происшествия, потом беззлобно подтрунивали над Лизой – чугунная голова оказалась крепче чугунной тумбы. «Это Серёжа придумал про чугунную голову, – вспомнила Елизавета. – Тумба до сих пор стоит. Целая. А Серёжи скоро тридцать лет, как нет». Она вздохнула. Мысли о брате, которого она с годами вспоминала всё чаще, настроили её на элегический лад.
Окинув взглядом перекрёсток с тумбой, Вольская продолжила свою размеренную ходьбу в сторону Звенигородской улицы. Так она могла гулять по несколько часов, ничуть не уставая. Когда-то ей нравилось в такт шагам творить свои произведения, теперь же её мысли, в основном, текли в более прозаическом русле. В данный момент она пыталась понять, в самом ли деле звучали дикие слова, долетевшие до её слуха сегодня утром, или это было игрой воображения. «Что это такое? Слов таких не существует. Придумать их я не могла. Но что-то было в них знакомое… – думала Вольская. – А может, не слова мне знакомы? Было что-то в интонациях? Да нет, шипение какое-то и всё… Или голос? Приглушённый, странный, но был какой-то отзвук…». Пройдя по одному из своих обычных кругов: Социалистическая, Правды, Звенигородская, Загородный, она в задумчивости дошла до пяти углов, зачем-то перешла на другую сторону, где и очнулась от своих размышлений. Так и не придя ни к какому выводу, она собралась повернуть обратно, в сторону дома. У пяти углов её взгляд зацепился за что-то, что не сразу дошло до сознания Елизаветы Марковны, сосредоточившейся на дороге. Когда она миновала перекрёсток и оглянулась, ничего необычного поблизости не оказалось. Она замедлила шаг, через некоторое время снова осмотрелась и вдруг заметила близнецов Митиных и Сильву, которые приближались почему-то вместе и почему-то с противоположной от школы стороны. Дети быстро прошли мимо Вольской, не обратив на неё внимания, мимо своего подъезда, свернули за угол и скрылись, вероятно, в родной подворотне. Тут Елизавета Марковна, наконец, сообразила, что же смутило её несколько минут назад: Сильва, которой полагалось быть на занятиях во Дворце пионеров, изучала нечто в витрине магазина с совсем недетскими товарами. Близнецов в тот момент поблизости не просматривалось.
Елизавета Марковна не успела обдумать увиденное – к дому подходили её новые знакомые. В руках у Шурика был объёмистый свёрток. «Ну вот. Надо отдать людям их вещи, – подумала она. – А я ведь даже не спросила, как их зовут. Шурик – это фамилия. А имена?» Вслух она сказала:
– Я вижу, вы успели и в магазине побывать. Удалось вам поменять билеты?
– А? Да-а. Тока нонче не было билетов-та, – протянула тёща Шурика.
– Простите?
– Не было нонче-та, – повторила тетёха и уточнила. – Завтра.
– Простите, но я не поняла, вы купили билеты или нет?
Тут в разговор пришлось вступить Шурику:
– Не было билетов. Сказали, может, завтра будут.
– Да что же мы на улице стоим. Пойдёмте в квартиру. Там обсудим, что делать, – решила Елизавета Марковна и, открывая дверь, добавила. – А как вас зовут? Мы так и не представились друг другу. Я Елизавета Марковна Вольская.
