Андреас внимательно слушал Тынупярта, не перебивая его. Но тут спросил:

- Надеялись, что повторится ситуация тысяча девятьсот восемнадцатого года?

- На это надеялись даже политики - Улуотс и другие. Ты слышал что-нибудь о правительстве Тиефи?

Андреас кивнул.

- Мертворожденный ребенок, - сказал он. - Такое правительство не существовало и часа. Премьер и министры думали больше о том, как им драпануть из Таллина, чем об обнародовании правительства. Но дальше камышей Матсалу не успели. Продрожали день или два на берегу в Пуйсте и разбежались кто куда!

- Мертворожденный ребенок - это конечно, - не стал спорить Эдуард. Не думай, что скорблю по этому правительству. Ничуть. Хотел только подчеркнуть, что были и другие, кто возлагал надежду на повторение ситуации восемнадцатого года. Не только я, не одни такие горячие головы. К сожалению, события развивались совсем не так, как думалось. Во-первых, многие пылкие патриоты уже не рисковали совать в огонь голову за родину. Самые большие крикуны и ярые сыны отечества чесанули в Швецию. Шведская резервация с каждым часом росла. Навострившие лыжи в Швецию считали нас, тех, кто все же решил вернуться в Эстонию, дураками, а мы смотрели на тех, кто повернулся спиной к отчизне, как на предателей. И до сих пор смотрю, разгорячился Эдуард. - С отчизной вместе надо быть и в радости ив горе, а не только говорить об отчизне громкие слова. У меня до сих пор кровь кипит, когда я задумываюсь о сорок четвертом. У тех господ, которые подогревали наши горячие головы, а сами готовились улепетнуть в безопасные дали, и сейчас хватает совести проливать из-за нас крокодиловы слезы. Похваляются своими машинами, холодильниками, кухонными комбайнами, нейлонами. Лицемеры, которым дорога только собственная шкура. Извини, что я снова ушел в сторону, но у людей, которые предпочли мясные горшки в Швеции и Канаде нашей бедной Эстонии, нет права называть себя патриотами. Мне присылали сочувственные письма, я отвечал кратко, что я думаю о своих адресатах. Явно уже окрестили меня агентом Кремля, их приемы я знаю...

Эдуард перевел дух и продолжал:

- Но бежавшие в Швецию настолько-то все же оказались правы, что игра была действительно проиграна. Песенка наша быстро спелась, в глубине души я это предчувствовал. Фронт на реке Эмайыгг и в Синимяэ красные прорвали, немцы, будь они трижды прокляты, понеслись, насколько выдерживали моторы, в сторону своего фатерлянда, а нас оставили прикрывать их отступление. Вас мы удержать не могли. Боевой дух солдат таял, как снег под весенним солнцем, собственно, духа-то и не было. Возле Поркуни едва не попал в плен, спасся чудом. Большинство из двадцатой дивизии СС, пограничных полков и полицейских батальонов думали лишь о том, как бы из этой бани, в которой становилось все жарче, живым выбраться. Резервный батальон нашей дивизии, две тысячи человек, все в полном составе, разбежался в Кехра. Да и те, кто с боями отступал более или менее организованно, большинство из них, достигнув границы Латвии, махнули рукой и повернули в свои родные края. А мы, последние идиоты, там, в Финляндии, мечтали о четырех боевых, хорошо обученных дивизиях. Знаешь, Атс, я зубами скрежетал от разочарования и злости из-за того, что осенью сорок четвертого года моральный дух и боеспособность у вашего корпуса были несравненно выше, чем у нас.

От внимания Андреаса, который молча слушал, не ускользнуло то, что Эдуард впервые сказал ему Атс. Этот "Атс" был подобен протянутой руке. Андреасу казалось, что его бывший друг как бы рассуждает сам с собой, что он не одобряет многого в своих прежних действиях.

- Я решил идти до конца, - признался Тынупярт. -> В Неухаммери двадцатая эстонская дивизия СС была сформирована заново, я, конечно, был на месте. Нас срочно бросили на передовую, тогда я уже на диво не надеялся. Ни в россказни Геббельса о чудо-оружии, ни -в раздор между русскими и союзниками я не верил. Ты можешь спросить, почему же я тогда продолжал держать в руках оружие. Во-первых, не легко выбираться из-под шестеренок и ремней войны, и, во-вторых, даже безнадежная борьба казалась мне честнее, чем поднять руки. Меня пришпоривало разочарование, пришпоривала злоба... Довольно пафоса. Я не стану молоть тебе о том, как мы сражались, ореолом побед мы себя не увенчали. Расколошмаченное соединен ние разбитой армии уже не свершает геройских поступков... Печальный конец нашей дивизии пришел в ЧехословЗкии, куда мы наконец отступили. Желание воевать у всех пропало, побитый пес ищет угла, где бы укрыться от ударов. Красной Армии мы не могли сдаться, эстонцев по головке она не гладила... Лагерь для военнопленных ждал нас и на Западе, только янки отнеслись бы к нам снисходительнее. Во всяком случае, мы надеялись на это. И отнеслись бы, как выяснилось впоследствии. Мы стали уходить на Запад, пока не наткнулись на чешских партизан. Поняли, что силой мы дорогу себе по Чехословакии не проложим. Вожаки наши вступили в переговоры с чешскими партизанами. Пусть, мол, пропустят нас, поклялись не поднимать против них оружия, не вмешиваться в их дела. Говорили о трагедии малых народов и бог знает о чем еще. Чехи потребовали сложить оружие, дескать, тогда разрешат пройти по их стране. Мы поверили, как-никак Чехословакия и Эстонская республика родились в одно время, в тысяча девятьсот восемнадцатом году, потом Масарик и тому подобное, демократический дух, да и выбора у нас не было. Мы были разбиты, боеприпасов в резерве никаких, настроение ниже нуля. Чехи здорово нас провели. После сдачи оружия нас взяли под стражу, кто сопротивлялся, стреляли на месте. Ну и муторно же было! Чешские партизаны передали нас русским, только единицам удалось вырваться, еще меньше добралось до ваших союзников.

- Не забывай, что у чехов с эсэсовцами были свои счеты. Разве гитлеровцы обходились по-человечески с

чехами и словаками? Зуб за зуб. Эдуард словно и не слышал его.

- От чехов и потянулась моя дорога в Сибирь. О побеге на Запад я планов не пестовал. Между прочим, - тон и выражение его лица изменились, он повернулся к Андреасу, - я ни о чем не жалею. Поступал, как считал нужным. Сам сделал выбор, начиная... начиная... с ночи, когда перешел к немцам. Не считай меня жертвой обстоятельств, я не для того говорил.

Андреас спросил:

- А для чего же ты говорил?

Услышанное сильно подействовало на него. Впечатление произвело не то, что он услышал из уст друга своего детства, а его откровенность. Убеждение, что Эдуард желает до конца распрощаться со своим прошлым, крепло. Слова Тынупярта о том, что ни о чем не жалеет, Андреас не принял за чистую монету, посчитал скорее позой. Эдуард не из тех, кто осуждает себя. Еще в детстве Этс ни о чем не жалел, таким он и остался. Такие всю жизнь набивают себе шишки.

- Для чего? - повторил Тынупярт. - А для того, чтобы не считал меня жертвой обстоятельств.

- Тебе не легко отступить от своего.

- Поди, по себе знаешь.

- У меня нет причины отступать, а у тебя есть.

- Я должен был держать язык за зубами, теперь думаешь, что Этс Тынупярт жалеет, что Этс Тынупярт совлекает с себя ветхого Адама.

- Ты из крепкого дерева.

- Из крепкого дерева? Не терплю ни нытья, ни нытиков, - подчеркнуто сказал Эдуард. - Не выношу существования. Если жить, так уж полной грудью, если делать, то делать все, что можешь, если решать, то окончательно, если идти, то до конца.

- Ты пошел до конца... тогда. А теперь? Эдуарда словно бы подменили. Голос его звучал теперь совсем по-другому, совершенно устало:

- Теперь? Чего спрашиваешь? Мое время вышло. моего времени и не было.

Андреас спросил:

- Что тебя гнетет?

- Да нет, ничего. - В голосе Эдуарда звучала уже нескрываемая ирония. - Внешне моя жизнь в полном порядке, я живу хорошо, дорргой сокоечник и брат по болезни. Дом есть - мало ли что благодаря тестю, дача имеется - мало ли что благодаря Фриде и ее цветочному промыслу, автомобиль есть - его я купил уже на свои, на кровные. Сын не пропащий, из-за того, что папочку репрессировали, сынок вынужден был учиться на пятерки, иначе не получал бы стипендии. Навряд ли в старое время я жил бы имущественно лучше. О, я умею быть благодарным, не скулю и не кляну за глаза власть, сына против вас не восстановил. Все идет честь по чести, только... - голос Эдуарда Тынупярта снова за-- звучал устало, даже грустно. - Только моя заводная пружина лопнула. Черт побери, такое паршивое чувство, Атс, - хуже некуда.