Когда-то, в начале перестройки, главная краевая газета решила проявить дотоле скрываемый либерализм и заказала мне статью о проблемах адвокатуры.

Статья начиналась цитатой из всегда, к сожалению, современного для нас Салтыкова-Щедрина, излагающего советы умудренного жизнью Молчалина своему несмышленому отроку, желающему податься в адвокаты: «В аблакаты – ни-ни! <…> Это у них – сегодня адвокат, а завтра – министр. А у нас – сегодня – мразь и завтра – мразь». Цитата понравилась и вызвала комплименты, переадресованные мною, конечно, классику. Но когда вышел номер, окончание цитаты приобрело такой вид: «Это у них – сегодня адвокат, а завтра – министр. А у нас…» Так с помощью многоточия был исправлен неосторожный Салтыков-Щедрин, но не реальное отношение к адвокатам.

Прошло 15 лет – слишком малый срок для изменения вековой традиции.

Впрочем, я не имею намерения писать историю русской и советской адвокатуры. В последние годы появилось достаточно исследований, среди которых имеются весьма неплохие, посвященных этой теме. Более того, количество обзорных работ по истории адвокатуры, о ее настоящем и будущем, этике и эстетике адвокатской профессии намного превышает суммарное число трудов, посвященных судам, прокуратуре и милиции (полиции) (если не считать детективов) вместе взятым. (Нельзя не заметить в этом проявление громадного невостребованного потенциала, заключенного в адвокатском сословии.)

Нет никакого смысла здесь повторять описание славных дней Александровых судебных реформ, перечислять громкие имена русских корифеев адвокатуры.

Наша задача – попытаться нащупать традицию, непрерывную нить, если она могла сохраниться. Для этого надо обратиться к более поздним и куда менее славным временам. Но довольно трудно восстановить тот тернистый путь, который ждал оставшихся адвокатов на родной почве, из-за почти сплошной и скоропостижной утраты лиц, причастных к русской адвокатуре.

В общем известно, что некоторое время их терпели, потом перестали. К концу 30-х годов это сословие в том виде, в каком оно сформировалось к началу прошлого века, полностью исчезло. Э. Герштейн пишет в своих знаменитых мемуарах, как в 30-е годы появилось множество всяких любителей – оперного пения, филателистов, иных коллекционеров и пр. Их частные увлечения, видимо, заменили утраченные профессиональные занятия, так как хотя они где-то и служили, но к службе интереса не питали. Затем эти люди куда-то пропали (можно догадаться куда). Наверное, это была последняя среда, где еще существовали осколки того общества, в котором было место присяжным поверенным.

До нас дошли лишь отдельные фрагменты, отзвуки и шорохи.

Вот Е. Шварц записывает в записных книжках: «…адвокаты потеряли самоуверенность, но читают и рассуждают о прочитанном, пожалуй, больше, чем прочая интеллигенция: тем просто некогда»[3].

Сохранился некий туманный образ блестящего говоруна, знающего какие-то латинские поговорки, умеющего носить пиджак и завязывать галстук, имеющего успех у женщин[4], при этом загадочным образом бесстрашно ходящего у самой пасти органов (а может быть, пасть – их единственный орган?) и находящегося с ними в странной, неясной связи. Этот почти мифический тип великолепно материализован в «Прорве» И. Дыховичного – лучшем, по мнению многих, которое я охотно разделяю, фильме 90-х годов. Конечно, не случайно наш адвокат в конце концов в буквальном смысле канул в реку (а всякая река – Лета).

К 60-м годам – последней поре, когда наше общество пыталось возродить или, может быть, породить свои мифы, относится знаменитое разделение на физиков и лириков, в котором носителями интеллекта и свободы были определенно не лирики. В это время[5] стала заметна деградация не только гуманитарного знания, но и гуманитарной сферы в целом. Л. Гинзбург принадлежит такое, в сущности вполне очевидное, заключение: «От гуманитарных деятельностей хотели отнюдь не их существа, но совсем другого. И соответственно поручали их людям, приспособленным к другому и полностью неспособным, а потому полностью равнодушным к выполняемому. Это непреложный закон, ибо способные непременно внесли бы в дело нежелательную заинтересованность по существу. Талант – это самоотверженность и упрямство. Так бездарность стала фактом огромного, принципиального общественного значения». Не думаю, что юристы могли бы найти убедительные доводы в доказательство того, что к ним это не относится.

Мы настолько привыкли к тому, что отечественные гуманитарии по должности невежественны, не знают никаких языков, включая и русский, на котором говорят плохо, с непременным «гхканьем» как свидетельством близости к народу, что появление в нашей среде просто хорошо образованного человека сразу становится поводом для атмосферных возмущений. Видимо, этот результат – самое убедительное свидетельство достижения полной победы над просвещенными юристами и адвокатским сословием как важнейшей их частью и ресурсом.

Сегодня приходится начинать с нуля. Эти краткие и, конечно, весьма поверхностные записки – нечто вроде памятки тем, кому спросить не у кого. Если, вопреки моим опасениям, читатель нашел достойного мэтра, он вполне сможет обойтись без них.

В. Добужинский писал, как при отправлении на учебу в мюнхенскую художественную школу его отец, служивший по военной части, принес ему на вокзал немецко-русский разговорник для использования в общении с немцами. В нем были фразы такого типа: «Если вы не скажете, где ближайший колодец, вас расстреляют». Надеюсь, что мои заметки окажутся более полезными.

Место адвоката в советской юридической системе, туманно называвшейся правоохранительными органами, характерно тем, что этого места не существовало. (По принятой тогда логике двоемыслия, если что-то было названо «правоохранением», то на самом деле речь шла о прямо противоположном, т. е. о попрании права. Удивительно, впрочем, не это, а то, что никого никогда и не удивляло исключение адвокатов из числа советских правоохранителей[6]. Двоемыслие и может существовать лишь до тех пор, пока не ставятся такие очевидные, простодушные вопросы.)

Как покупатель был главной помехой системе советской торговли, так и простой человек (говорить о частном лице тогда было нельзя) был главной помехой советским правоохранительным органам. Адвокат как представитель частного лица, был заведомо фигурой подозрительной и во всех смыслах чуждой. Он воплощал в себе все «пороки» человека, не находящегося на государственной службе: непозволительную настойчивость («назойливость»), мешающую «работать», неспособность к выполнению команд, стремление сослаться на закон и т. п.

Поэтому ореол легкости и беззаботности этой профессии в советское время на самом деле относился не к профессии, а к юридической системе, в которой адвокатам нечего было делать.

Кстати, то раздражение, с которым воспринималось (да и воспринимается) правозащитное движение, имело своей основой отторжение, несовместимость; защите прав просто не было места в этом механизме, и потому деятельность правозащитников не могла иметь никакого иного смысла, кроме разрушения всего механизма.

Однако (не знаю, достойно ли это сожаления) адвокаты как корпорация (речь не идет об отдельных фигурах, которые выступали вне профессии, олицетворяя «русского интеллигента») практически не принимали участия в развенчивании той системы, которая их никогда не принимала. И дело не просто в конформизме, который, вообще говоря, видимо, не чужд адвокатуре, а скорее в том, что адвокатская корпорация не имела своей идеологии и, надо думать, не могла ее иметь. Если есть специфическое адвокатское сознание, то оно, наверное, в наименьшей степени подвержено иллюзиям и предельно трезво[7].