Она повторила услышанные от баб и прочно застрявшие в мозгу слова; если они не иностранные, то тогда какие же? Василий опять задохнулся в смехе.
Минут через десять он, совершенно обессиленный, перестал смеяться и, упав на стул, опустил руки. Дышал он тяжело, будто гонялся по полю за конем, пытаясь поймать его. Наконец поймал.
– Никогда не произноси этих слов, Солоша, – попросил он сдавленным сиплым голосом, – никогда.
– Не буду, – пообещала Солоша, – только объясни мне, в чем дело?
Василий объяснил. Солоша схватилась за голову обеими руками, застонала сдавленно:
– М-м-м! Это надо же, какой стыд!
– Тихо, тихо, – успокоил ее Василий, – ничего стыдного и тем более постыдного здесь нет. Вот если бы ты обратилась к соседям, попросила объяснить тогда – да, тогда было бы стыдно. А так ничего такого, что должно вогнать тебя в краску, нет. Мы же свои, Солоша, родные люди, ты и я. Мы – свои.
Солоша вспомнила белые молочные реки, текущие по полу бани в слив – чистоплотные татарские женщины тратили на себя молока много, – кислый дух, которым пропиталась даже парилка, двух мясистых, с квадратными фигурами женщин, ругавшихся из-за шайки, и чуть не заплакала – ей неожиданно сделалось обидно.
А чего обижаться-то? И на кого? На Василия, который не обучил ее матерным словам? Да он и сам не очень-то знает их… Солоша никогда не слышала, чтобы он ругался.
Она заставила себя думать о другом. Надо попросить Василия, чтобы он у себя в цеху склепал пару цинковых шаек. Или хотя бы одну… Вначале одну, а потом другую. Солоша отерла маленькими сильными кулаками глаза и заставила себя улыбнуться.
– С улыбкой ты лучше выглядишь, – сказал Василий, – улыбка тебе идет, – согнутым пальцем, сгибом, он отер ей щеки. Щеки были тугие, будто два бочка какого-нибудь маленького барабана, на котором и играть можно и любоваться которым незазорно.
…Со временем Василий склепал нержавеющие цинковые тазы для всех, кто жил в их большой квартире, и шайки эти, словно диковинные рыцарские доспехи, висели на стенках длинного общего коридора, украшая его.
Чуть позже, когда в моду вошли велосипеды, рядом с шайками на крюках стали вешать велосипеды с блестящими хромированными рулями, круто, как рога тура, изогнутыми и невероятно красивыми.
Но началом всему стали персональные банные тазы, которые жильцы их квартиры продолжали звать шайками – так было привычнее…
Жизнь продолжалась.
Удивительная штука – в Москве выжила не только Ленка, последняя дочка Егоровых, родившаяся в Назарьевском, выжила и Полина, появившаяся на свет уже в первопрестольной. Солоша не верила этому счастью и подолгу стояла у старых бабушкиных икон и шептала разные признательные слова, – молитвами она их не называла. Но в том, что она нашептывала едва слышно, было столько нежности и благодарности Всевышнему, что все произносимое Солошей можно было принимать за молитву.
– Неужели беда отступила от нас? – неверяще спрашивала она у мужа в ночной темноте, прислушивалась к чьим-то запоздалым шагам, раздающимся под окнами. – Неужели она отстала?
– Отступила, – убежденно произносил Василий, – отстала, окаянная. Спи, Солоша, мне завтра рано вставать.
– Сплю, – покорно шептала Солоша и закрывала глаза.
Она по-прежнему не верила своему счастью, не верила тому, что дети перестали умирать, не верила даже тому, что живет в Москве.
Через несколько дней она в знакомой ночной темноте, заранее немея от того, что говорит, прошептала мужу:
– У нас снова будет ребенок…
Василий, который уже спал, вскинулся на постели. Сна как не бывало. Он стиснул жену обеими руками, прижал к себе. Прошептал возбужденно:
– Солошка!
– Будет девочка, – сообщила та.
– Лучше мальчик, – попробовал сделать заказ Василий.
– Ты не в ресторане, – предупредила жена.
– Откуда знаешь, что будет девочка?
– Уж больно смирно себя ведет. Мальчик вел бы себя буйно… А девчонка – это девчонка. Девчонки обычно бывают тихие. По себе знаю.
– Солошка! – вновь возбужденно воскликнул Василий. – Я ведь до утра не засну.
– Не годится. Тебе надо спать – завтра на работу. Будешь там клевать носом – обязательно о какую-нибудь железяку стукнешься, голову себе свернешь.
– Не бойся, я под железякой проскочу, не зацеплю. А ты… Ты все-таки подумай о мальчике, – просяще проговорил он. – Если можно, а? – Ну как будто бы тут что-то зависело от Солоши.
Солоша была права – она все хорошо знала, и опыт у нее имелся, рожала много раз – на свет появилась девочка. Маленькая, непрерывно кричащая, с красным пухлым личиком, некрасивая. Но Солоше новорожденная дочка показалась самой красивой на свете – красивее ребенка нет и не будет.
Назвали ее Верой. Вера Васильевна, вот как будет. Имя с отчеством очень неплохо сочетается. Звучно. И Елена Васильевна – тоже неплохо звучит. И Полина Васильевна. В этом отношении имя у Солошиного мужа очень удобное, сочетается с любым другим, даже самым неудобным именем. Совсем другое дело – какой-нибудь Валерьян или новомодный Вилен, так стали называть мальчиков в память о скончавшемся в двадцать четвертом году Ленине. Вилен – это почти что Вильгельм.
А имя Вильгельм на Руси ненавистное. После Первой мировой войны – особенно.
Ни Василий, ни Солоша не заметили, как девочки подросли: еще вчера ползали по полу, гукали, пускали пузыри, а на праздник Первое мая, когда их квартира – номер четыре, – целиком перемещалась во двор, и там накрывался стол – один на всех, – егоровские девчонки получали в свое распоряжение песочницу, обложенную досками и с удовольствием ковырялись в ней… Сейчас сестры смотрели на нее пренебрежительно. Тем более Лена с Полинкой уже ходили в школу, – Лена училась в третьем классе, Полина в первом, а ученикам, заваленным домашними заданиями, как известно, часто бывает вообще не до песочниц. Порою они даже не помнят, что такое песок и тем более – беззаботные игры.
Хоть и училась Ленка всего в третьем классе, а уже выглядела, как невеста, была высокая, стройная, одевалась нарядно, будто взрослая девушка. Солоша научилась зарабатывать не меньше мужа, у нее оказались золотые руки, она теперь занималась тем, что шила белье и верхнюю одежду для модных дам – в основном, жен больших московских начальников, – это были фифы еще те. Василий, когда видел их, невольно морщил нос, будто случайно вместо горшка с супом залез в горшок ночной, – не любил он их. И правильно делал.
Очередь к Солоше выстраивалась на два месяца вперед, и золоторукая Соломонида Егорова никому не отказывала, как и исключений никому не делала, не передвигала жен больших начальников в голову очереди, а женок молодых фасонистых руководителей среднего уровня не загоняла в хвост – заказы брала у всех и ко всем относилась ровно.
Стол на Первое мая получался у них во дворе большой, кухни присутствовали самые разные: армянская, еврейская, русская, украинская, хозяйки соревновались друг с другом – кто вкуснее приготовит.
Так что егоровские девчонки с малых лет знали, чем маца отличается от лаваша, лаваш от поддымника, а поддымник от извозчичьей лепешки. Не говоря уже о рыбных блюдах – холодном фаршмаке, карасях, залитых сметаной, и судаке, запеченном по-севански.
В каждое праздничное блюдо было вложено много любви, умения, тепла – все хозяйки имели свои кулинарные секреты. Первое мая было у них, пожалуй, самым веселым и самым громким праздником – может быть, даже громче Нового года, отмечать который власти разрешили совсем недавно – после революции он надолго был вычеркнут из списка торжественных дат.
Не успел Василий Егоров сходить пяток раз на работу и вернуться домой, чтобы отведать томленых щей, готовить которые Солоша умела мастерски, как оказалось, что время убежало вперед с оглушающей быстротой, – оно вообще неслось стремительно, – и Ленка учится уже не в третьем классе, а в шестом, крохотная же Вера, которая еще вчера пускала пузыри, разглядывая потолок в их комнате, сама готовится пойти в школу.