Из-за соседнего столика (что они сели рядом - зал почти весь свободен тут один шашлык и все постояльцы "Памира" перекочевали в зимний зал (очень самоуверенный бронзоволикий абориген решил сказать место Сергею и Роберту "Эй, вы" Потише - здесь- люди". Он явно давал им понять, что люди - они, черные, а Роберт с Сергеем - обычные белые рабы у избранного народа. Два его путника взглядами присоединились к своему приятелю. Роберт это тоже хорошо понял и ответил: "Ну ты, обезьяна! Лучше бы слушал, когда говорит белый человек!" Смуглый встал и пошел к их столику. "А ну встань! - приказал он Роберту. И не успел Роберт подняться, как смуглый попытался ударить его наотмашь (ну, почти хук). Роберт, как там, в скверике, сделал нырок, но на выходе почти незаметно ударил красавца элитной нации. Тот рухнул, и распластался на полу, словно расположился поспать. Двое его друзей тут же вскочили из стола и бросились к Роберту. Сергей быстро встал и оценил дистанцию: вот этот, в темносером костюме, ко мне ближе. Он вложил в удар все, что мог. Роберт - тоже, на цементном полу лежали трое. Но из-за соседних столиков к ним бросилось человек семь. Проучить кафиров решил и сам шашлычник - килограммов на сто тридцать. Приходилось бить резко и быстро. Сергей словно отыгрывался за бой в скверике - зло на самого себя он вкладывал в удары. Почти копку сена - шашлычника - они ударил точно в челюсть и этим сразу сбил с него всю самоуверенность огромного веса, ту позу, с какой шашлычник снимал фартук - вот, мол, я сейчас их прибью! Эта гора сала с мясом опадала медленно, но надолго. Другие вставали и приходилось бить снова, стараясь вырубить, отбить охоту к сопротивлению. Они не заметили, как к летнему залу подлетели две милицейские машины (наверное, из сквера увидали драку), их погрузили в машину и привезли в отделение. Дежурный капитан оказался русским - в этом им просто повезло. Он посмотрел их документы, спросил, что произошло. Роберт объяснил, что те сами полезли драться - видимо, думали, что двоим - надоют. Капитан знал повадки местных группами нападать на русских. Сказал: "Посидите вот тут (вдоль стены стояла скамейка). Если не приедут с заявлением - хорошо. Но если приедут - придется и вам писать объяснение. Хотя, думаю, мало кто поверит, что два человека вдруг решили ни с того ни с сего избить двенадцать других (дюжина мелькнуло у Сергея). Вы - боксеры, что ли?". Сергей ответил: "Да какие боксеры! Я уже и в волейбол не играю четыре года". Роберт молчал, иначе ему пришлось бы сказать, что еще три года назад он был чемпионом республики во втором среднем весе и что ушел сам, не проиграв за последние три года выступлений ни одного боя. Капитан, оказалось, тоже играл когда-то в волейбол, но до сборной республики не дорос - только за МВД. Но начал расспрашивать Сергея о знаменитостях и был рад, что многих Сергей знал лично, был даже дружен и приводи в разговоре любопытные детали.

Они просидели час, потом капитан вышел. Им было слышно, как тот по рации разговаривал с дежурными у сквера. Никто жаловаться не собирался. Капитан вернулся и сказал: "Инцидент исчерпан. Желаю больше не попадать к нам". Они вышли из отделения прямо к троллейбусной остановке, но Сергей не стал ждать своего номера и поймал такси - Роберту тоже было по пути. Таксист, русский парень, с интересом слушал их разговор (они только теперь могли вспомнить отдельные эпизоды, Роберт, оказывается, видел, как осел шашлычник. Выразил неудовольствие: "Старик! Если ты его не убил - будешь мне должен. Ведь при этом шашлычнике в "Памир" на шашлык больше не зайдешь". Шофер обернулся: "Молодцы, что врезали им. А то - обнаглели. Давно пора им рога посшибать". Сергей вспомнит слова шофера через восемь лет, когда толпы таджиков будут избивать всех европейцев, и когда даже охрана тюрем будет снята для подавления разгула многотысячной толпы. Но пройдет еще одиннадцать лет и республика сначала захлебнется в русской крови, а потом, когда исход европейцев будет предрешен - и таджикской при дележе власти между гарнцами и гулябцами, памирцами и ленинабадцами. Но ему это уже будет все равно.

К ночи события дня уплотнились, приобрели более четкие очертания и он все никак не мог уснуть, вспоминая свой нелепый бой с Робертом, он даже пошевелился в постели от стыда за собственную самоуверенность, что легко и быстро вырубит Роберта - он хоть и не выходил на ринг уже много лет, но был достаточно тренирован - в редакции вечера напролет играли в теннис, время от времени он ходил даже в бассейн, иногда играл и в волейбол, где еще был силен и в футбол за команду редакции. Но Роберт был моложе на два года и совсем недавно перестал выступать и на республике, и за республику. Дважды был на спартакиаде народов СССР и каждый раз бывал в пятерке лучших, хотя в спартакиаде принимали участие и чемпионы мира, и олимпийские чемпионы. Переоценил. Он вспоминал письмо Джо Луиса Роки Марчиано после самого драматичного для Джо Луиса боя. Десятки лет без проигрыша, уйти непобежденным - и проиграть новому чемпиону мира. Джо Луис решил вернуться на ринг, когда выяснилось, что в стране желтого дьявола деньгами еще надо уметь распорядиться. А Джо Луис уже через два года был без денег. Многое понял Джо Луис - и о жестокости спорта, и мира вообще. Он писал Роки, что мир профессионального бокса жесток и бесчеловечен, что советует ему уйти из бокса. Писал, что во время их боя он видел - сотые доли секунды - куда можно было нанести удар, не было реакции даже тридцатишестилетнего. Сколько было Джо Луису? Сколько ему сейчас? Или на год больше? На два? Какая разница! Помнится, он под влиянием этого письма ушел в игровой вид, хотя тренеры уговорили его, говорили, что годам к двадцати двум-трем он перейдет в тяжелый вес, что будет чемпионом, как Королев. Он не переставал тренироваться, но выступал только за вуз, и не все бои выиграл. После боя, если побывал в нокдауне, вспоминал письмо Джо Луиса и думал, как мог бы для него закончиться бой в тяжелом весе, если бы он не бросил бокс. Но дело - не в боксе... Он понимал, что после этого нелепого боя с Робертом уже не будет привычного общения, он, хоть и случайно, но был БИТ, и пусть найдется хоть один человек на свете, который забыл нокаут, независимо от того, где и кто тебя вырубил. Не будь тех десяти бутылок сухого вина, этой сетки, ничего подобного не было бы. Он сам поймался на свою же сетку с десятью бутылками. Разве угадаешь, когда сетка станет сетью? Расслабился... Совсем не заходить в редакцию? - Роберт поймет, что он обиделся. То есть дал слабину. Вот если бы между ними произошла элементарная драка - другое дело. А так - они попробовали силы как два боксера. Им то не занимать выдержки. И Роберт даже псоветовал зажать зубами платок - чтобы не выбить зубы, не разбить о них щеки и губы. Сергей потрогал подбородок. Нет, ничего не было. Ничего не скажешь - удар был классный. Точный и мощный. Ну, конечно, не такой, как у Роки - тот по четыре часа ежедневно бил под водой кулаками. В машину ввели все данные всех чемпионов мира и Рокки выиграл даже у Джо Луиса, на что Моххамед Али бросил недовольно: "Ваша машина - расистская, так как ее сконструировали белые". Но Рокки действительно был гигантом. Для Сталонне и тысяч других итальянских мальчишек он был богом. Сильвестер Сталонне даже свой первый сценарий назвал в честь Марчиано - "Рокки". А вот именем Джо Луиса не назвали ни один фильм. И Клея. То есть Моххамеда Али. Ну ладно назвали, так назвали. Его именем не назовут. Он не превратится в пароходы, строчки, и другие долгие дела. Как превратился сам Владимир Владимирович. Только вот его именем названы школы и театры, городи пик на Памире. Шесть с хвостиком. Он видел этот почти равнобедренный пик, когда был в Ишкашиме. Похож на Владимира Владимировича - стройный и высокий. Величественный. В редакцию теперь заходить неудобно. Тот удар все равно будет помниться. И этот разговор о сценариях. Точно - только доля шутки. И Роберт наверняка чуточку лукавил. Действительно: почему ему не попробовать бы новых авторов? Но улыбками и приветливостью как крепость редутами обозначена зона каждой шайки. В прошлом году тут собралось народу. Из Киргизии прикатил Герштейн, из Латвии - Франк. У Герца здесь даже родственники. Со второго этажа Союза виден дом на проспекте Ленина. Первый этаж, угловой подъезд. Как умеют - без году неделя здесь, а живут в самом центре, в одном из лучших домов... Так нам и надо, русским дурочкам. Вокруг Изи и Герца свои табуном ходили. Но никто не сказал Сергею: давайте, мол, Сергей Егорович, закажем тому или другому полнометражный фильм. Умеют же. Тем более Изе - с той стороны Памира сидит. И снял несколько фильмов о Памире... Нет, все точно знают: на наш лужок нельзя сделать даже маленький шажок. И у вас есть свой Доман. И не только он. Да, из всех искусств самых доходным является кино. Роберт доказывал Сергею, что сила гения в том, что подставь любые слова - все будет верно. "Ну смотри: я тебе в два счета докажу, что Ленин - гений. Взяли его формулу о кино. Так. Подставили такие слова: из всех искусств самым фальшивым является кино. Те так ли? Кино --это даже не другая реальность, а сто процентов фальшивая реальность". И следом за этим Робертом прохаживался по самым-самым фильмам, не оставляя от них камня на камне. И заканчивал: "Ты знаешь, почему я не хочу писать прозу? Или пьесы? Или снимать это говенное кино? Все - ложь и фальшь. В поэзии хоть честно и почти точно можно передать чувства. Ну если не писать политику, как твой Маяковский. Горы пустых бочек по деревянному настилу вниз. Грохот и крик. Всех переорал. После него все крикуны отменены. Все эти Безыменские и ему подобные. Сергей был уверен, что Роберт понимал суть краха в поэзии его, Сергея. Да, ему нравился Маяковский. И ростом, и фигурой Сергей был ничем не хуже. Но все было ошибкой Гарлапаны и главари теперь не нужны. А лирика... В нею он все время примешивал злобу дня. Не состыковывалось. И Липкинд врезал ему. Теперь - ни памятника, ни славы, ни гонораров. Памятник, правда, правда будет. Возможно - даже звезда. По крайней мере - временно поторчит без света и лучей. Их там - миллион. Позабыт, позаброшен. Но и Роберту памятника не будет. Нельзя жить на периферии пламени? Надо быть ближе к фокусу? Там - температура и блеск? Но как туда попасть. Все - прикрыто. Не пропишут. Не пустят. Московские девки замуж за тебя не пойдут. Сегрегация и резервация. А они - как послушный скот в стойле: ни протеста, ни борьбы. Где там до накала мысли! Отвели тебя загон и сказали: от сих и до сих. И если оторваться от этой псевдобогемной атмосферы, бесконечных уверений, что они делают большое и важное дело, расширяют и развивают, то даже оценок давать не хочется. Нет оценок тому, что они делают. Нет, почему же есть: одна часть - тысяча рэ. Две - две. Ну и тэ дэ. Он потом и думать не будет о кино. Но если мысль о поэзии никогда не покидала его, она всегда была в его ранце за спиной как антижесл, как напоминание о принципиальной ошибке и полном фиаско, только без стонущей боли в отличие мыслей о Земме. А кино - как пришел в него, так и вышел.