Зачем все это нужно было знать повстречавшемуся Павлу в кремле незнакомцу? Он проявил заинтересованность и все внимательно выслушал. По тем быстрым и неожиданным вопросам, которыми он иногда прерывал рассказчика, следовало заключить, что давняя история убийства царевича ему вполне известна и что, может быть, Павел, как ни напрягается, ничего нового ему не открывает. Но для Павла существенным было не повторение неких азов и параграфов его зреющего в тиши комнатки на втором этаже деревянного дома труда, а стремление с помощью внезапно подвернувшейся возможности исповедаться разрешить одно странное недоумение, с которым он столкнулся в своей работе. Это была действительно странная штука. Прогуливаясь, по улицам ли, по кремлю, по волжским ли берегам, и обдумывая свое сочинение, Павел спокойно и мудро раскладывал мнения прежних ученых в нужном ему порядке и получал достойные его исторических прозрений, убедительные, несокрушимые выводы. Но куда девались спокойствие и мудрость и куда пропадала убедительность, когда он, выпив кофе, садился за стол и принимался водить пером по бумаге? Почему все вдруг преображалось? Почему он мгновенно впадал в некое буйство, в некое подозрительное неистовство и вместо уже, казалось бы, хорошо рассчитанных, продуманных фраз у него выходили какие-то обрывки, судорожные клочки, не только снижавшие уровень убедительности его труда, но и вовсе сводившие эту убедительность к нулю?
- Карамзин, Соловьев... или, например, Иловайский... все неправда... все не то, неправду говорили! Не был убит Димитрий! Граф Шереметев ближе подошел к истине... Граф утверждал, что царевич избежал тогда в Угличе гибели!.. - еще докрикивал Павел, когда незнакомец, приняв вид особой задумчивости, нахмурившись, глядя на Павла, но как бы сквозь него и видя, может быть, церковь "на крови", сказал:
- А вы еще обратите внимание вот на какое обстоятельство. Царевич спасся, допустим, но кого-то же похоронили, кто-то же лег в гроб, лег в землю, в могилу. Следовательно, кого-то убили и закопали вместо него. Кого же?
С предчувствием тоски, слегка оторопев и смешавшись, Павел пробормотал:
- Как я могу знать... Какого-то мальчика его лет...
- Я вам скажу, что тут важно и чем тут можно корыстоваться, - заметил незнакомец с улыбкой неожиданно выдавшего свою ужасающую проницательность человека. - То есть важно прежде всего для вас, ведь вы на знамени своих изысканий начертали, так сказать, угличскую мифологию. Нет, вам мои слова не должны показаться обидными. Я вполне допускаю, что вы идете правильным путем. Я даже готов признать это. Но ваш труд не имел бы никакого значения и большой цены, если бы вы не думали, что все бывшее до вас - это только мифология, ясность в которую и призвана внести ваша несомненно сильная и благородная работа. Так вот, я как раз и хочу указать на то, что вы, похоже, упустили из виду и что окончательно, навсегда убедит ваших будущих читателей в серьезности и чудовищности совершенного Москвой против Углича преступления. Царевич, может быть, и впрямь напитывался угличскими впечатлениями, как вы о том говорите, однако при всем при том он был московским человеком. Тем более московскими людьми были те, кто его окружал, охранял и поставил себе задачей спасти его от вероятной гибели. А кого они убили и положили в гроб вместо царевича? Угличского мальчика! Вот где преступление против Углича достигает пределов ужасного кощунства. И это еще не все. Женщина та, которую приглашали развлекать царевича и которую царица, мать Димитрия, приказала убить, она ведь...
- Она тоже была нашей, местной, - подхватил потрясенный исследователь.
- Именно! - твердо воскликнул незнакомец и одобрительно кивнул.
Он был сдержан, даже с некоторой нарочитостью, а то бы непременно потер руки, вот так удовлетворившись над идеологией угличского чудака. У Павла же не было оснований праздновать победу, хотя все указывало на факт какого-то нравственного открытия, которое они с незнакомцем внезапно совершили. Павел действительно чувствовал тут своего рода откровение, ибо никто еще, насколько он знал ученую литературу по загадке царевича Димитрия, не задавался вопросом о происхождении и личности мальчика, предположительно положенного в гроб вместо малолетнего претендента на престол, т. е. не ставил вопрос таким образом, что вот, смотрите, если Димитрия предусмотрительно подменили и был убит не он, а другой, то ведь этот убитый тоже был персона, заслуживающая прояснения, кто он, откуда, как подвернулся заботившимся о сохранении жизни царевича Нагим, чем жил, о чем думал, к чему стремился. А тогда еще особое значение приобретает и женщина, развлекавшая Димитрия, вернее сказать, ее гибель, ибо царица, зная, что убили не ее сына, а другого, тем не менее решительно распорядилась покончить с этой неизвестной особой, - и это есть не что иное, как убийство. И к тому же яснее ясного, что и подменный мальчик, и какая-то женщина подобраны именно здесь, в Угличе, потому что у Нагих и царицы вряд ли были причины утруждать себя поисками подходящих кандидатур сколько-нибудь в удалении от Углича. Следовательно, величины совершенного Битяговским со товарищи преступления хватает, чтобы вину с ними разделили и царица с Нагими, подсунувшие убийцам царевича другого мальчика, а заодно расправившиеся и с некой сохранившей полноту неизвестности женщиной. Тут даже хитроумная преступная комбинация, а между тем Павел видел, что говорить о ней значит говорить нечто ненаучное, но почему он так видел, он и сам не знал. Может быть, потому, что, сделав определенные и существенные, удачно снабженные научным оттенком выводы о моральном состоянии участников угличского дела как с одной, так и с другой стороны, он непременно свернет, непременно собьется на догадки об угличском происхождении подставных мальчика и женщины, а это-то и будет чересчур гадательно, ибо уже ни в каких научных трудах и ни в каких архивах не откопаешь ничего об этих скромно и обезличено ушедших из жизни людях. Там-то и будет подстерегать его недостойная ученого исследователя расслабленность, пожалуй что и плаксивость, потому что ему и не останется иного, кроме как разразиться стоном, всплакнуть о бесконечной московской изобретательности по части издевательств над Угличем.
Незнакомец всматривался в Павла, улавливая его соображения и внутренние муки.
- Ну что, призадумались? - сказал он.
Павел продолжал размышлять, а ничего не выдумывалось, и впереди его ждал крах, провал в ненаучность. Наконец он неуверенно проговорил:
- Если бы это только подразумевалось...
- То есть?
- Ну, что мальчик и женщины были местные.
- Как же это может только подразумеваться, если это так было? выразил притворное удивление незнакомец. - Если убили не царевича, а подставленного вместо него мальчика, то этот мальчик мог быть только местным. А уж та женщина точно была местной.
- Но это трудно доказать!
- А и доказывать нет нужды. Вы же не станете утверждать, что ваша теория о подмене и о последующем возрождении царевича Димитрия в царе Лжедмитрии не доказана или недостаточно доказана? Выходит, все ясно и с подменным мальчиком, и с той женщиной.
Павел жалобно сопротивлялся:
- Подумают, что я какой-то региональный теоретик, будут смотреть на меня как на провинциального мечтателя... засмеются в том смысле, что я, мол, какой-то кулик, который хвалит свое болото, что я только и способен, что защищать разные местные святыни, что я местечковый... а я хочу широты, универсальности, общей безупречной истины!
Незнакомец повел большой рукой в воздухе. Он не отмахивался от Павла, уже склонного жужжать назойливой мухой. Он, скорее, разгонял туман, в котором тот принялся выкрикивать свои неподобающие заявления; впрочем, вид у него при этом был несколько презрительный. И не очень-то существенно, что ответил в данном случае кремлевско-волжский собеседник угличского исследователя, да и куда как понятно, что, собственно, ответил бы на его месте любой более или менее смышленый человек. Улыбка, холодно охватившая его губы, с бесшумным и даже безболезненным хрустом костей превратила Павла в карлика, и уже стало очевидно, что бедному ученому пора домой. С этим, переживая мгновения величайшей слабости и растерянности, он и ушел. Уныло прошелестели его шаги бесспорно состарившегося человека на Спасской, свернули на Февральскую и, еще раз коснувшись зачем-то кремля на Ростовской, растаяли в светлой и веселой перспективе Ярославской. И это весь результат идеальности, в которой он зажил после испытанных в Сергиевой Лавре впечатлений? Ему оставалось либо бросить свой труд, либо последовать путем, на который не без насмешливости подталкивал его незнакомец. Однако о незнакомце он странным образом позабыл, как только расстался с ним, следовательно, путь, на который тот указал, был либо косвенно подсказанным путем, уже осваиваемым Павлом до полной самостоятельности и даже некой самобытности, либо вовсе не должен приниматься в расчет - на манер того, как не досчитывается Павел в своей памяти самого незнакомца, едва потеряв его из виду. Положим, слова того слишком все-таки жгли сердце, но Павел умело сосредоточился на самом себе, на предположениях о будущем, в котором он, занявшись угличским происхождением подменного мальчика и казненной женщины, печально и бесславно утратит статус ученого, и стал мучиться этим с такой безоговорочной самостоятельностью, словно никакого незнакомца, обрекшего его на эти мучения, и не было на свете.
