Под кухонным столом располагалась решётка вентиляции, которая выходила как раз в подвал, к верстаку, так что мы слышали, как дед там кашляет и что-то долбит. Он всегда с собой носил портативную бытовую рацию, но сам в неё не говорил никогда, только слушал. Дело в том, что когда я ещё был маленьким, деда прооперировали по причине рака горла, так что я не могу вспомнить, слышал ли я когда-нибудь его нормальный голос, а не хрипы, которые он издавал из-за трахеотомии.
Мы сидели за столом до тех пор, пока не услышали, что дед уходит. Отодвинули мясной рулет, вылили Jell-O в вентиляцию и направились в подвал. Вдогонку бабка кричала нам «Чэд! Брайан! А ну вычистить тарелки!», но безуспешно совершенно. Нам повезло, что сегодня она только поорала. Обычно, если она замечала, что мы таскаем еду, возражаем ей или придуриваемся, нас ставили на колени на щётку метлы в кухне. Причём простоять надо было от 15 минут до часу, из-за чего на коленях не проходили ранки.
Мы с Чэдом работали быстро и бесшумно. Мы знали, что делать. Подняв с пола ржавую отвёртку, мы ею, как фомкой, взломали ящик и заглянули внутрь. Первое, что увидели – целлофан, прям тонна целая, и в него явно что-то замотано. Что именно – непонятно. Чэд поглубже засадил отвёртку, ящик отодвинулся, и мы увидели волосы и кружева. Он сильнее надавил на отвёртку, а я потянул, и, наконец, ящик выдвинулся.
Там мы обнаружили бюстье, лифчики, нижние юбочки, трусики, да ещё и несколько спутанных женских париков из жёстких разноцветных волос. Мы начали было разворачивать целлофан, но, увидев, что он скрывал, бросили всё на пол. До такого ни один из нас даже дотрагиваться не хотел: это была коллекция искусственных членов с присосками. Может, я испугался потому, что был юн, а члены эти казались гигантскими. К тому же – покрыты засохшей тёмно-оранжевой слизью – ну как корочка, которая обрастает вокруг индейки в духовке. Потом мы догадались, что это просто старый вазелин.
Я сказал Чэду завернуть дилдо эти обратно в целлофан и положить в ящик. Хватит нам открытий на сегодня. Но как только мы попытались задвинуть ящик, ручка двери подвала повернулась. Мы с Чэдом застыли на мгновение, потом он схватил меня за руку и нырнул под фанерный стол, на котором стояла дедова модель железной дороги. Очень вовремя: шаги как раз на нижних ступенях. Мы лежали на полу, усыпанном всякой фигнёй для игрушечной железной дороги, в основном – сосновыми иголками и искусственным снегом, и всё это у меня ассоциировалось с припудренными пончиками, втоптанными в грязь. Иголки кололи нам локти, воняло тошнотворно, и мы дышали тяжко. Но дед, похоже, не заметил, что ящик наполовину выдвинут. Мы слышали, как он шаркает по подвалу, хрипя сквозь дырку в горле. Щёлкнул выключатель, игрушечный поезд покатился по длинному маршруту. Прям перед нами возникли лакированные ботинки деда. Выше колен мы не видели, но поняли, что он сидит. Постепенно его ступни начали елозить по полу, как будто его на стуле раскачивали, а хрип его стал громче поезда. Не могу придумать другого способа описать звук его бесполезной гортани. Лучшая аналогия – старая заброшенная газонокосилка, отчаянно пытающаяся снова начать работать. Когда такое доносится из человеческого тела – это ужас-ужас.
Через десять минут полнейшего дискомфорта с верха лестницы послышался голос: «Иудейский священник на пони!» Это бабушка, которая, похоже, кричала уже какое-то время. Поезд встал, ступни остановились. «Джек, ты чего там делаешь?»
Дед в раздражении что-то прохрипел ей в ответ. «Джек, ты бы не съездил в Heinie’s? У нас снова кукуруза закончилась».
Дед снова огрызнулся, ещё более раздражённо. Секунду он не двигался, будто раздумывая, помочь ей или нет. Затем он медленно поднялся. Пронесло нас на сей раз.
Рис. 984 – Поперечный участок трахеи, образующий бифуркацию.
Постаравшись спрятать в ящике всё, что мы разорили, мы с Чэдом пошли под навес, где лежали наши игрушки. Игрушки в данном случае – это пара пистолетов с металлическими шариками, а дом этот, помимо возможности шпионить за дедом, предоставлял ещё два развлечения: ближайший лес, где мы любили стрелять по живности, и девочки с района, с которыми мы пытались заняться сексом, но давать они нам стали гораздо, гораздо позже.
Иногда мы отправлялись в городской парк – пострелять в детвору, гоняющую в футбол. У Чэда до сих пор шарик под кожей груди – просто когда мы не могли найти мишень, то стреляли друг в друга. На сей раз мы не стали отдаляться от дома – решили посбивать птичек с веток. Страшное дело, конечно, но мы бы маленькие и нам на это было наплевать. В тот день я жаждал крови, и, к несчастью, на пути нам попался белый кролик. Меня охватило неизмеримое желание выстрелить в него. Потом пошёл посмотреть, что с ним стало. Он ещё не умер, из глаза сочилась кровь, пропитывая белую шёрстку. Он смиренно открывал-закрывал ротик, вдыхая воздух в последней отчаянной попытке выжить. Впервые в жизни я расстроился из-за убитого мною зверька. И я прекратил его страдания большим плоским камнем, который с хрустом превратил его в месиво. Я очень близко подошёл к ещё более жестокому уроку убийства животных.
Мы побежали к дому, у которого мои родители ожидали в кадиллаке Coupe de Ville – отрада и гордость моего отца с тех пор, как он устроился менеджером магазина ковров. В дом за мною он не заходил почти никогда, кроме тех случаев, когда это было ну прям совсем необходимо. Он и с родителями своими редко когда разговаривал. Обычно просто ждал у дома, как будто боялся снова пережить что-то, что происходило в этом доме в его детстве.
Наш дом на две семьи, в нескольких минутах езды всего лишь, вызывал клаустрофобию никак не меньшую, чем жильё дедушки и бабушки Уорнеров. Моя мать когда вышла замуж, то вместо того, чтоб покинуть родительский дом, перевезла своих родителей в Кентон, штат Огайо. Так что они, семья Уайеров (моя мать – урождённая Барб Уайер (имя матери Мэнсона Barb Wyer звучит почти как barbed wire – колючая проволока, – прим. пер.)) жили прям в соседнем доме. Добродетельные люди из сельской местности (отец называл их деревенщиной) в Западной Вирджинии, он – механик, она – растолстевшая домохозяйка на таблетках, которую родители запирали в шкафу.
Чэд заболел, поэтому примерно неделю меня не возили в дом родителей отца. Хотя я чувствовал отвращение, но любопытство моё по поводу дедова порока ещё не было удовлетворено. Чтобы убить время до возобновления расследования я играл во дворе с собакой Алюшей, единственным моим другом, не считая Чэда. Алюша – аляскинский маламут размером с волка и яркой отличительной чертой: глаза у неё были разного цвета, зелёный и синий. Игры дома, правда, сопровождала своя паранойя – с тех пор как сосед Марк вернулся домой на каникулы Дня благодарения из военного училища.
Давным-давно Марк был эдаким толстеньким мальчиком с грязными под горшок стриженными волосами. Но я смотрел на него снизу вверх, потому что он на три года старше и гораздо более буйный. Я тогда частенько видел, как он на своём участке бросает камни в свою немецкую овчарку или засовывает палочки ей в попу. В возрасте восьми-девяти лет я с ним подружился – по большей части из-за того, что у них в доме было кабельное телевидение, а мне нравился «Флиппер». Комната с телевизором располагалась в подвале, и там же – кухонный лифт, на котором сверху спускали грязное бельё. Когда «Флиппер» заканчивался, Марк выдумывал всякие игры вроде «Тюрьмы», суть которой заключалась в том, что мы втискивались в этот кухонный лифт и делали вид, что сидим в тюремной камере. Причём тюрьма эта оказалась совершенно необычной: охранники там такие лютые служили, что не разрешали заключённым иметь при себе ничего вообще, даже одежду. И вот когда засели в этом лифте, притиснувшись друг к другу, Марк гладил моё тело и попытался сжимать и ласкать мой член. Несколько раз такое происходило, я не выдержал и рассказал маме. Она сразу же пошла к его родителям, и те, хоть и заклеймили меня лжецом, отправили Марка в военную школу. С тех пор наши семьи стали злейшими врагами, а я всегда чувствовал, что Марк винит меня в том, что я возвёл на него напраслину, из-за которой его отослали из дому. С момента возвращения домой он мне ни слова не сказал. Просто зло пялился на меня из окна или из-за забора, и я жил в постоянном страхе, что он изобретёт какую-то месть, отыграется на мне, моих родителях или нашей собаке.
