– На деле все происходит в точности наоборот: инвестор платит, а семейка ворует камни, – пояснил Питер Китчен.
Не спасали ни охранники с автоматами, по численности превышающие шахтеров, ни поставленные над ними надзиратели с пистолетами, ни контролеры, призванные не спускать глаз с надзирателей.
– Распространенное мнение о том, что владение изумрудной шахтой равносильно обладанию станком для печатания денег, – глубокое заблуждение, – продолжил он. – Надо быть готовым к тому, что придется долго тратить деньги без видимой отдачи.
Сам Питер, намучившись и разочаровавшись в возможности наладить нормальную работу в Замбии, перебрался в соседнюю Зимбабве, где продолжал заниматься любимым делом – добычей изумрудов.
В конце прошлого века инвестиционный климат в Замбии постепенно начал менялся к лучшему. Парламент принял Горный кодекс, благоприятствующий инвесторам. Набрались опыта и мастерства гранильщики. Да и замбийские подземные богатства не исчерпываются одними изумрудами.
– Если кто-то хочет купить в Замбии красивые камни, но не разбирается в них профессионально, я бы посоветовал приобрести в изобилии добываемые гранаты, аквамарин, турмалин, аметисты, – посоветовал Сантуш Гарсиа. – Подделки, конечно, тоже не исключены, но встречаются гораздо реже. А что касается перспектив, то к добыче золота здесь лишь приступают, а алмазы вообще никто не трогал.
Пока же, как и в колониальные времена, Замбия остается страной мукубы, а Медный пояс продолжает быть ее визитной карточкой. Даже сейчас, полвека спустя после провозглашения независимости, город Чингола все еще сохраняет относительный порядок и опрятность. По обеим сторонам шоссе, ведущего в город из Китве, растут хвойные деревья. При желании, в лесах можно собирать грибы, в том числе белые. Большая часть Медного пояса расположена еще выше над уровнем моря, чем Лусака, поэтому климат там еще умереннее, еще приятнее для европейца. Не случайно, в городах провинции до сих пор живут тысячи белых.
В Медном поясе больше развлечений, чем в других городах Замбии. Только там и в Лусаке действует музыкальное общество, пережившее колониальные времена. Его члены, преимущественно белые музыканты-любители, регулярно, несколько раз в год, организуют гастроли солистов из Зимбабве, ЮАР или Европы. Дают и собственные концерты. Причем на мелочи не размениваются, смело берясь за воплощение таких масштабных творений, как «Реквием» Моцарта или «Мессия» Генделя.
Русской музыки за десять лет жизни в бывших британских колониях на концертах, организованных музыкальными обществами, я не слышал ни разу. Сибелиус, Брух, Дюка, Гранадос, Уолтон – какие только европейские композиторы первого, второго, третьего ряда не привлекали внимания просвещенных замбийских и кенийских дилетантов. Наши соотечественники в эту компанию избранных пробиться не могли.
Правда, один раз концерт русской музыки в Лусаке все же состоялся. Но организовало его не музыкальное общество, а агентство «Россотрудничество», пригласившее выступить солистку Большого театра, меццо-сопрано Ольгу Терюшнову.
– Туча со громом сговаривалась. Ты греми, гром, а я дождь разолью, – пел глубокий, грудной голос, легко наполнявший небольшое помещение конференц-зала пятизвездочной гостиницы «Памодзи».
Достаточно было закрыть глаза, как в воображении возникала хрестоматийная сцена из «Снегурочки» Николая Андреевича Римского-Корсакова. Стоило в антракте ступить за порог кондиционированного зала, как иллюзия исчезала, словно унесенная прочь теплым вечерним ветерком, покачивавшим широкие пальмовые листья.
Слушатели горячо принимали российскую оперную певицу, не жалея аплодисментов и вызывая на бис. Было их немного, около трех десятков. В основном, приезд солистки Большого стал событием для выходцев из бывшего СССР и дипломатов из культурно близких нам стран, вроде Греции и Кипра. Завсегдатаев мероприятий музыкального общества я не заметил, хотя по исполнительскому уровню их любительские концерты и пение Терюшновой сложно даже сравнивать.
Загадка разрешалась постепенно. Со временем стало очевидно, что на восприятии британцами русской музыки, как, впрочем, и русской литературы, кино, истории и чего бы то ни было еще, сильнейшим образом сказывается политика. Если бросить взгляд в прошлое, легко убедиться, что она была враждебной нам всегда: и в царскую, и в советскую, и в постсоветскую эпоху, и даже во время Второй мировой войны, когда мы считались союзниками. В Великобритании, да и на Западе в целом, все, что имеет к нам отношение, в лучшем случае вызывает подозрение, а в худшем – служит поводом к организации крестового похода в фигуральном, то есть пропагандистском, или в самом что ни на есть прямом смысле. Социально-экономический строй и идеология, не раз радикально менявшиеся в России, значения не имеют. Настоящее положение дел с правами человека – тоже, как бы ни пытались уверить себя и других в обратном наши прозападные интеллектуалы.
Россия раздражает самим своим существованием. Тем, что век за веком ее не удается ни покорить, ни игнорировать. Каких бы взглядов ни придерживалось руководство страны, какую бы политику ни проводило, Россия всегда будет восприниматься Западом как враг, который неизбежно встает на пути его планов вселенского масштаба и мешает, ох, как мешает… Когда после многих лет житья за рубежом, ежедневного чтения и просмотра продукции англо-саксонского агитпропа, бесед с его творцами и жертвами окончательно сдаешься и принимаешь это объяснение, поначалу испытываешь разочарование. Слишком уж оно примитивно. Но что делать, если это правда? Иной раз самые простые и скучные выводы – самые верные.
В извечном противостоянии России с Западом музыка, конечно, не играет первую скрипку, но и сводить ее роль к партии контрафагота, тубы, треугольника было бы опрометчиво. Те, чья молодость пришлась на 50-е или 60-е годы прошлого века, помнят, какие страсти кипели вокруг джаза, а те, кто взрослел в 70-е или 80-е, – вокруг рока. Но то была улица с односторонним движением. Сколько бы восторженных од о покорении западных стран нашими рок и поп-звездами ни спели прикормленные журналисты, правда состоит в том, что советская и российская эстрада никогда не становилась там сколь-нибудь заметным явлением. Серьезная музыка – другое дело. Она исполняется, записывается, транслируется и может служить верным отражением того, как воспринимается российская культура и сама Россия. Зеркальце получается пусть и миниатюрным, но не кривым.
Пренебрежение русскими композиторами, демонстрируемое музыкальными обществами в Замбии и Кении, не означает, что их творения игнорируются и в бывшей метрополии. В крупнейших книжных магазинах Лусаки и Найроби продавались британские музыкальные журналы. Из них следовало, что в Лондоне выходили диски с записями не только самых известных наших авторов, таких как Чайковский и Рахманинов, но и тех, кто исполняется нечасто: Аренский, Ляпунов, Калинников, Гречанинов, Мясковский… Регулярно звучали произведения российских композиторов в британских концертных залах. Вместе с тем бросалось в глаза, что круг тех, кого играют не от случая к случаю, а постоянно, жестко предопределен и узок.
Если попытаться сформулировать кратко, то наибольшую благосклонность у британских кураторов культуры вызывают советские и российские авторы, которые сосредоточиваются на темных сторонах жизни. В случае с советским периодом упор делается на циничных пересмешниках, чье творчество стало возведением в Абсолют приема, найденного молодым Густавом Малером в третьей (в другой редакции она четвертая) части первой симфонии – «Траурном марше в манере Калло».
Французский график XVII века Жан Калло отношение к произведению имеет косвенное. Имя известного художника появилось потому, что он любил работать в сатирическом ключе. В действительности музыка навеяна гравюрой Морица фон Швиндта, помещенной в детской книжке и известной всем австрийским школьникам второй половины XIX столетия.
На гравюре изображены звери. Выстроившись в погребальную процессию, они хоронят найденного в лесу мертвого охотника. Издевательски вежливо отдавая почести лютому врагу, зверушки то и дело непроизвольно пускаются в веселый пляс, а потом спохватываются и, продолжая внутренне ликовать, вновь начинают изображать горе. В музыке истинный подтекст сцены выражен с помощью мажорной студенческой песенки «Что ж ты спишь, братец Яков?», которая звучит противоестественно мрачно, потому что подана в миноре. Ей противопоставлен по-цыгански надрывный танцевальный напев. В результате возникает ощущение, что музыка насквозь пропитана лицемерием и цинизмом.
