А когда дожди прекратятся, и земля начнет просыхать, они вернутся на сырую, вязкую землю, чтобы петь и работать и строить селение из мягкой свежей глины, оставленной разливом.

Но Спет уже не увидит этих веселых дней.

Он висел на дереве вниз головой, и дождь хлестал его холодом по коже. Становилось слишком темно, чтобы различить бледное небо. Он закрыл глаза, и под сомкнутыми веками у него поплыли картины и воспоминания, а потом — сны.

«Вот он. Как нам снять его? Ты взял нож? Как к нему подняться? Сколько. Не могу влезть. Подожди, я помогу тебе».

Вспышка света, слишком длительная для молнии, державшаяся целую секунду. Спет проснулся, глядя в темноту, ища уже погасший свет, слушая голоса, говорящие на странном языке.

«Не надо фонарика, он испугается».

«Ты объяснишь ему, что мы делаем?»

«Нет, не сейчас. Он пойдет с нами. Спет уже мой приятель».

«Ну и корни же у этих деревьев! Как ветви!»

«Как у мангровых».

«Ты всегда хвастался, что на Юге есть все. Что такое мангровы?»

«Флоридские болотные деревья. Они растут прямо из глубокой воды. Дай-ка руку».

«Если такой дождь продержится, то этим тоже понадобятся их корни. А высоко ли мы залезем по одним корням?»

«Ты считаешь, что пошутил? Почему бы им и не иметь таких корней? Эта местность заливается водой, глубокой водой. Равнина должна быть областью дельты. Мы просто попали в сухое время года».

«Что значит — область дельты? Я горожанин, говори со мной яснее».

«Это значит, что мы находимся в устье большой блуждающей реки, вроде Желтой или Миссисипи, которая не знает, куда ей течь, и распадается в устье на множество мелких речек и меняет свое русло с каждой весной. Я заметил, что трава вокруг корабля была похожа на солянку. Надо было догадаться уже тогда».

Близ Спета появилась темная фигура, поползла к ветке, где была привязана веревка. Когда голос заговорил снова, он звучал издали.

«Ты хочешь сказать, что мы посадили корабль в русле реки? Почему ты не сказал ничего, когда мы садились?»

«Не думал тогда». — Этот голос был громкий и близкий.

«Хорошее же время ты выбрал, чтобы подумать об этом сейчас. Я оставил дверь настежь. Поднялся ты?»

«Угу. Отвязываю веревку. Спущу его медленно, а ты лови, чтобы он не треснулся головой, ладно?»

«Ладно. Спускай».

Голоса умолкли, и мир завертелся, и ствол дерева начал двигаться мимо Спетова лица.

Вдруг его охватили мокрые руки, и голос бурого духа сказал «Поймал!»

Тотчас же веревка перестала тянуть Спета за ноги, и он свалился вниз головой на бурого духа, и оба они упали на скользкие высокие корни и соскальзывали с одного на другой все ниже и ниже, пока не очутились на размокшей земле. Дух пролаял какие-то короткие слова и начал развязывать сложные узлы на лодыжках и запястьях у Спета.

Странно было сидеть на мокрой земле, покрытой прошлогодними листьями. Даже если стоять вверх головой, лес казался каким-то странным, и Спет знал, что причиной этому была смерть, и запел свою смертную песнь.

Бурый дух помог ему встать и сказал отчетливо, обычной речью: «Идем, мальчик, петь ты будешь, когда мы придем домой».

Его товарищ спрыгнул с нижней ветки на высокий корень дерева, соскользнул и упал на землю рядом с ними.

Стоявший дух сказал ему на языке Спета: «Не время отдыхать, Чарли, пошли».

Было совсем темно, и с ветвей стекали обильные струи, ударявшие по телу.

Дух на земле пролаял те же слова, что и дух родича, и встал.

Оба направились по лесу, делая Спету знаки следовать за ними. Он размышлял, не стал ли уже духом и сам. Может быть, духи берут его в свою страну, не дожидаясь, чтобы он умер. Это было хорошо с их стороны и было любезностью, — вероятно, по причине родства с ним. Он последовал за ними.

Дождь ослабел и брызгал легко и ровно, как будет брызгать в ближайшие несколько дней. Но идти было трудно: почва была скользкой от мокрых листьев, и земля под ними размягчалась, вспоминая о том, что была частью воды в реке, вспоминая, что река покинула ее только год назад. Духи переговаривались между собой на языке духов; иногда они скользили и падали, помогали друг другу подняться и торопили Спета.

В лесу стояли приятные запахи мокрой земли и молодых листьев. Грязь и вода холодили болевшие ноги, и Спету почему-то захотелось остаться в лесу, сесть и, может быть, уснуть.

Начинался разлив, а лодки у духов не было.

— Скорее, Спет. Мы идем к большой лодке. Скорее, Спет!

Почему они скользят и спотыкаются в лесу, а лодки у них нет? И почему они боятся? Разве духи могут утонуть? Эти духи, казавшиеся всегда мокрыми, — если они уже утонули когда-то, то неужели они должны снова и снова испытывать это и каждый год гибнуть в разливе? Что-нибудь неприятное, однажды случившись, повторяется в снах снова и снова. И тот, кому оно снится, переживает его каждый раз заново. В стране снов нет памяти. Эти духи пришли из страны снов, хотя захотели находиться среди яви. Должно быть, они подчиняются всем законам страны снов.

Он вдруг понял, что они хотят утопить его. Он не может стать духом, как этот дружелюбный бурый дух, не может жить в их мире, пока не умер.

Он вспомнил, как при первой же встрече с ними подумал, что они кажутся мокрыми, ибо утонули когда-то. Они хотят, чтобы он был похож на них. Хотят заманить его в воду, чтобы он споткнулся и утонул, как они.

Понятно, что, когда они торопили, его, их движения выдавали тревогу и виновность. Не так легко торопить друга навстречу смерти. Но чтобы стать похожим на молодого, веселого, бурого и покрытого водой, он должен утонуть, как утонули они, — молодыми и веселыми, пока Повешение не превратило их в печальных Старших.

Он не хотел показывать, что отгадал их намерения. Спеша вместе с ними туда, где разлив должен был стать всего сильнее, он попытался вспомнить строку, на которой прервал свою смертную песнь, и запел с этой самой строки, чтобы пением прогнать мысли о страхе. Дождь хлестал его холодом по лицу и груди.

Каждый из них был охвачен своими страхами, когда они выбежали на опушку. Инженеры с облегчением увидели, что звездолет еще стоит на своем месте, как светлая башня посреди воды. На месте луга теперь было длинное, узкое озеро, отражающее слабый свет с неба и рябое от дождя.

— Как мы попадем туда — обернулся к ним Чарли.

— Высоко ли стоит вода? Покрыло ли лестницу? — деловито спросил Гендерсон, щурясь сквозь дождь.

— Лестница как лестница. Я вижу, из воды торчит трава. Тут неглубоко.

Чарли осторожно шагнул раз и другой в серебристую воду. Ноги у него ушли в упругую, губчатую траву, вода запенилась у щиколоток, но не выше.

— Тут мелко.

Они двинулись к кораблю. Нужна была храбрость, чтобы погружать ноги в воду, поверхность которой намекала на невидимые глубины. Несильное течение трогало их за лодыжки и становилось все глубже и сильнее.

— Гендерсон, постойте!

Все трое остановились и обернулись на крик. Тропинка к селению была близко, она отходила от леса к берегу далекой реки, серебристой водяной дороги среди темных кустов. По тропе спешила, спотыкаясь, темная фигура, окруженная серебряным блеском поднимающейся воды. На бегу от ее ног расходились волны.

Уинтон подбежал к опушке, где кусты оканчивались и начинался луг; он увидел озеро, в которое превратился луг, и остановился. Остальные были уже футах в 30 от него.

— Гендерсон! Чарли!

— Идите, тут неглубоко! Скорее! — Чарли настойчиво махнул рукой, заставляя его следовать. Они стояли в 30 футах от него среди ровного серебра поднимающейся воды. Она доходила им уже почти до колен.

Уинтон не шевельнулся. Он взглянул на блестящую водную поверхность, и голос у него поднялся до пронзительного крика:

— Это озеро, нам нужно лодку!

— Здесь мелко, — крикнул Чарли. Дождь сыпался в воду, покрывая ее мелкой, быстро исчезающей рябью. Оба инженера колебались, оглядываясь на Уинтона, чувствуя что-то неладное.