Густые тучи громоздились над дальними холмами, и этим объяснялся медленный подъем воды в реке.

— Низенькие — это дети высоких. Высокие и худые — это взрослые. И все взрослые больны, и потому всю работу выполняют дети.

— Что такое… — начал было Гендерсон, но Уинтон уже овладел своим голосом и горячо продолжал, не сводя взгляда с отдаленных холмов:

— Они больны потому, что с ними сделано что-то. Когда юноши, сильные и здоровые, готовы стать взрослыми, их вешают головой вниз. На много дней, Гендерсон, может быть, больше, чем на неделю, — переводчик не мог сказать, на сколько. Некоторые умирают. Остальные… остальные выглядят очень худыми и длинными. — Он запнулся, с усилием заговорил снова: — Юноша-туземец не мог сказать, зачем это делается и давно ли началось. Это длится уже так долго, что никто из них не помнит.

И вдруг, к неприятному удивлению Гендерсона, проповедник упал на колени, сжал руки и, запрокинув голову, закрыв глаза, разразился молитвой:

— Господи, не знаю почему ты так долго медлил показать им истинный свет, но благодарю тебя за то, что ты послал меня прекратить эту жестокость!

Он быстро встал, отряхнул колени.

— Вы мне поможете, да? — обратился он к Гендерсону.

— Откуда мы знаем, что так будет правильно? — нахмурился Гендерсон. — Мне это кажется неразумным.

— Неразумным? — Внезапный гнев помог Уинтону вернуть себе уверенность. — Ну, Гарри, вы всегда говорили так, словно знакомы с антропологией. Вы, конечно, знаете о церемониях посвящения в зрелость. У дикарей часто бывают обряды посвящения юношей. Это для того, чтобы испытать их мужество. Мальчиков истязают, и кто выдержит пытку без стона, того признают мужчиной и дают ему все права взрослого. Низкая жестокость! Власти всегда прекращали ее.

— Здесь ни у кого нет власти, чтобы запрещать кому-нибудь, — проворчал Гарри. Услышанное от Уинтона описание обряда посвящения потрясло его, и он старался возражать, только исходя из глубокого убеждения, что Уинтон всегда ошибался, а значит — ошибается и теперь. Соглашаться с этим человеком было опасно. Это значило — ошибаться вместе с ним.

— Нет власти? А власть бога?

— Ну, да, бога — сердито возразил Гендерсон. — Если он вездесущ, то, значит, был здесь раньше вас. И он не сделал ничего, чтобы остановить их. Вы их знаете только неделю. А бог — как давно знает их?

— Вы не понимаете. — Темноволосый молодой человек говорил с совершенной убежденностью и даже как будто вырос, выпрямленный своей гордостью. — Ведь это не просто удача, что мы нашли эту планету. Это моя судьба, — мне предначертано заставить этих людей прекратить все эти свои обряды. Я послан сюда богом.

Гендерсон весь побелел от сильнейшего гнева. Два месяца он терпел надменность проповедника, запертый вместе с ним в тесных пределах звездолета, и терпеливо выслушивал его проповеди, не позволяя себе сердиться ради спокойствия на корабле. Но сейчас он был опять под открытым небом, и ему надоела дерзость, и он не намеревался больше сносить ее.

— Вот как? — ядовито спросил он. — Ну, так я тоже участвую в этой экспедиции. Откуда вы знаете, что бог не послал меня, чтобы помешать вам?

Чарли окончил съемку подводного превращения зверька и отошел от берега, складывая свой подводный съемочный аппарат. Он подошел вовремя, чтобы увидеть, как Уинтон ударил старшего инженера по лицу, бросив проклятие, которое заставило бы его разразиться часовым поучением, если бы он услышал его от кого-нибудь из них. Он увидел, как Уинтон повернулся и побежал, но не так, словно убегая прочь, а словно торопясь сделать что-то в порыве внезапного нетерпения.

Через десять минут Гендерсон кончил объяснять, чем так расстроен проповедник. Они лениво лежали на берегу, глядя в воду, рассеянно отмечая ту или другую интересную форму жизни и любуясь отражением заката в водяной ряби.

— Хотелось бы мне пожевать травинку, — произнес Гендерсон. — Тогда было бы похоже на то, как я смотрел на реку, когда был мальчишкой. Но этот пластикат на лице не дает мне ничего взять в рот.

— А травинка может оказаться ядовитой, — Чарли провел рукой по яркой, свежей зелени. Трава была тонкая, жесткая, с узкими, круглыми листьями, как бывает на болоте. — Это не настоящая трава. Это и не настоящая Земля, ты же знаешь.

— Знаю, но хотел бы забыть. И хотел бы я знать, что сейчас делает этот червяк, Уинтон. — Гендерсон перевернулся на спину, лениво глядя в небо. — Я теперь допек его. Заставил действовать в открытую. Больше он не будет принимать со мною своего надутого снисходительного вида. Может быть, он даже будет теперь называть меня Гендерсоном, а не Гарри.

— Не требуй слишком многого. — Чарли сорвал травинку и рассеянно пытался покусать ее, но ему помешала прозрачная пластикатовая пленка, защищавшая его от местных микробов и фильтровавшая воздух при дыхании. Он отбросил травинку. — Как мог этот червяк стать миссионером? У него все в порядке, он только не умеет водиться с людьми. А для его работы это — не помощь.

— Очень просто, — ответил Гендерсон, глядя в темнеющее, розовое и фиолетовое небо. — Его уговорили стать миссионером для того, чтобы ему захотелось улететь подальше. Только не говори ему. Он думает, что был избран за красноречие. — Он снова повернулся ничком и поглядел на реку. Теперь она была холодного темного цвета, с серебристой рябью. — Туч над горами все больше. А эти облачка над головой могут сгуститься и пролиться дождем. Если река будет продолжать подниматься, то может произойти наводнение. Может быть, нам придется сдвинуть корабль.

— Уинтон говорил, что туземец упоминал о наводнении. — Чарли лениво встал и потягивался. — Так или иначе — уже темнеет. Нам нужно расспросить поподробнее об этой беседе.

Они пошли разыскивать проповедника.

То, что он рассказал им, было тревожным и неясным.

— Это Спет, — заключил Гендерсон. — Это тот, от кого я учился словам весь вечер. И он сказал вам, что должен умереть?

Уинтон был серьезен и бледен. Он сидел, сгорбившись, у навигационного стола, словно испугавшись собственного решения действовать.

— Да. Он сказал мне, что должен умереть. Сказал, что его повесят на дерево вниз головой, как только начнутся дожди. Потому что он уже достаточно вырос.

— Но он говорил, что другие юноши переживают это? Может быть, он ошибается, говоря о смерти? Может быть, это не так страшно, как кажется?

— Он сказал, что многие умирают, — беззвучно произнес Уинтон. Руки у него неподвижно лежали на столе. Внезапно он загорелся гневом. — О, низкие дикари! Какая жестокость, какая жестокость! — Он повернулся к Гендерсону без всякой своей обычно елейности: — Настройте переводчик так, чтобы он переводил мои слова в точности. Мне не хочется стрелять в них, чтобы заставить прекратить это. Я только объясню им, что богу не угодны их поступки. Они должны понять меня.

Потом он обратился к Чарли, стоявшему рядом:

— Дикари называют меня «Энаксим». Что это значит? Не считают ли они меня божеством?

— Это значит «большой ящик», — резко вмешался Гендерсон. — Они все еще думают, что говорит ящик. Я заметил, что, отвечая, они смотрят на него, а не на человека. За кого они принимают вас — не знаю.

В эту ночь дождя не было. Уинтон позволил себе уснуть только под утро.

Спету тоже было небезразлично, что дождь не начался.

На следующий день он ловил рыбу в реке как всегда.

Река набухла и бежала в берегах высоко и быстро, и ловить рыбу было сначала нелегко, но потом вернулся бурый дух и привел с собой другого, такого же, и оба они помогали Спету вытаскивать ловушки. Новому духу тоже хотелось научиться говорить, так что всем им было очень весело: оба духа проделывали самые обычные вещи, какие часто встречаются в жизни, а Спет говорил им нужные слова и пел песни, чтобы объяснить, что они делают.

Один из них научил его слову на языке духов, и он понял, что это так и нужно, ибо он сам вскоре станет духом.