А с другой стороны, как иначе? Сочинять лучше в тишине – даже если сочиняешь что-либо оглушительное.

– На фиг ты ему рот залепил? – буркнул Тиш, пытаясь хотя бы командирским тоном вернуть себе уверенность.

– Чтоб молчал… – робко отозвался Тихоня.

– А кто услышит?

Клейкую ленту, коей были опечатаны уста композитора, оторвали, но возвращенным ему даром речи тот воспользовался не сразу. Еще раз оглядел с интересом незваных гостей, пожевал губами и внятно произнес:

– Ну-ну…

Помолчал и добавил:

– Может, лучше чаек поставим?

Зря он это добавил. Предложение принято было кое-кем за издевательство, каковым, возможно, и являлось.

– Чаек? – взвился Тихоня. – Будет тебе чаек!

Вопреки общепринятому мнению, чем трусливее человек, тем беспримернее его отвага, поскольку в критические моменты рассудок у подобных субъектов отключается, а стало быть, жди подвига. Тихоня наверняка был трусоват и, как следствие, чрезвычайно опасен. Выхватив у Тихуши динамик, он неистово предъявил его обездвиженному.

– И что? – с любопытством осведомился тот.

– А вот что… – страшным предсмертным шепотом ответил ему Тихоня – и нажал клавишу.

Это в замкнутом-то пространстве! Нет чтобы поставить устройство на таймер, а самим быстренько покинуть место преступления… Казалось, мир лопнул по швам. Содрогнулся огонек ночника, мигнули диодики на ящиках музыкального центра. Композитор – и тот поморщился. Террорист же выронил динамик и медленно в три приема опал на ковер. Как застреленный.

Чай пили в столовой. Празднично пылала хрустальная люстра, сверкала крахмальная скатерть, и лишь немногочисленные обрывки скотча на пижаме хозяина напоминали о досадном инциденте. Окна, лишенные противомоскитных сеток (откуда бы взяться комарам в августе!), были распахнуты в населенную цикадами и сверчками ночь. Веяло прохладой.

– Знаете, Антон, – задумчиво говорил композитор, с любопытством поглядывая на старшего из гостей. – Вы так мне кое-кого напоминаете, что вас иногда хочется назвать Антоновичем… честное слово!

– Хочется – называйте, – позволил тот.

К тому времени он уже пришел в себя, и следует сказать, что в себе ему не понравилось. Было там как после погрома. Ничего себе будущее: не бомбежка – так облава, не облава – так дурацкий демарш трех малолетних отморозков.

– Извините! – сказал композитор. – Вас уже, наверное, достали… Но кроме шуток – очень похожи. Очень.

– Не было у Треплева сыновей, – буркнул Тиш, не поднимая головы.

Три незадачливых диверсанта сутулились каждый над своей чашкой и друг на друга не смотрели. Переживали позорный провал. Хуже всех приходилось Тихоне – опять подвел! Чуть не помер, самоубийца. Какой уж тут теракт! Не до теракта…

Зато Громовица – сияла. Подобное развитие событий совершенно ее устраивало.

– Верно, не было, – кивнул композитор, одобрительно взглянув на Тиша. – Закоренелый холостяк. Но мог ведь и на стороне соорудить…

– А вы что, встречались с Треплевым? – неприязненно осведомился Антон, хотя только что настрого запретил себе открывать рот. И так вон уже успел глупостей натворить сверх меры.

– Так… Пару раз…

– Это где же, позвольте узнать?

– У прапорщика Оболенского… за преферансом…

Звякнула ложечка. Гость выпрямил спину, всмотрелся.

– Иоганн Себастьяныч?

– Слушаю вас… – с готовностью откликнулся хозяин.

Но тот, кого хотелось назвать Антоновичем, онемел. Ошеломленно пошевелил губами – и снова уставился. Да никогда бы не узнал… Вот что, оказывается, делают с человеком какие-нибудь двадцать лет! Бывший карточный партнер заметно раздался вширь, массивное лицо обрюзгло, обрело не то львиные, не то обезьяньи черты, солидная проплешина обрамлена короткой седоватой бахромой.

– У вас грива была… – туповато вымолвил Антон.

– Была… – согласился композитор и с преувеличенной скорбью огладил обширную плешь. – Грива была… все было… Да вы, деточки, пейте чай, пейте…

Деточки совету не последовали – тоже изумленно драли глаза на Иоганна Себастьяновича. Ишь, с кем знакомство водил! На Антона не смотрел никто. И слава богу…

– Хорошо играл? – с трепетом спросил Тихуша.

– Треплев? Так… Ничего выдающегося. Хотя… Может, просто не в ударе был… Мы ж всего два раза пулю расписывали…

Улыбнулся, достал трубку – настоящую, не электронную. Раскурил неторопливо. Первый клуб дыма покрутился под люстрой, расточая аромат вишни, затем, подхваченный сквозняком, кинулся стремглав в ночное окно. К сверчкам и цикадам.

– Тем не менее, – продолжал Иоганн Себастьянович, перемежая речь вдумчивыми затяжками, – при всей мимолетности знакомства вашему знаменитому двойнику, Антон, я обязан многим… В частности, нынешним своим благополучием…

– Вот как?..

– Да, представьте… Сразу после теракта стали искать сообщников. И что ж вы думаете? Загребли! Объявили правой его рукой, главой подполья…

– Вас?!

– Меня. А вот не садись в карты с кем попало…

– А Оболенский?

– Оболенский в своем амплуа… Он ведь тогда под трибунал угодил – за растрату и промотание… За месяц до событий оправдали, уволили к чертям из рядов, и уехал он к дочери в Торонто… А я, стало быть, отвечай за всех! Чувствую, вот-вот начнут допрашивать с пристрастием… Ну и какой мне смысл перечить?.. Да, говорю, глава… – Рассказчик выдержал паузу и с удовольствием оглядел приоткрытые рты гостей. – Пальцем не тронули!.. – победно сообщил он. – А самое-то забавное – тихушники тоже решили, будто я их глава! Раз в газетах написано, значит, глава… Что ж вы чай-то не пьете?

– Успеем, – заверил Антон. – Вы продолжайте…

– Да-с… – удовлетворенно молвил хозяин. – Раз глава, начали меня обхаживать.

– Тихушники?

– Нет. Контора… А что, говорят, если вы публично отречетесь и покаетесь? Обратите внимание, сдать подполье с потрохами даже не предлагали – видно, сдавать еще было нечего… Ага, думаю, это уже что-то конкретное… Нет, говорю, не отрекаются, любя… Так мы ж не задаром, говорят. Чего бы вы хотели?.. – Композитор пододвинул поближе мельхиоровую пепельницу и долго располагал в ней трубку – так, чтобы не упала набок. Установил, полюбовался, проводил глазами восходящую к потолку струйку дыма. – Ну я им условие: готов уйти из политики, если дадут возможность творить в свое удовольствие. И ведь не надули, как ни странно… дача, госзаказы, пиар…

– А вы не боитесь все это разглашать?

– Ну не будьте вы так наивны, Антон! Там, наверное, тоже не дурачки сидели. Какая им разница, тот я, не тот! Задача в чем? Чтобы публика поверила, будто подполье обезглавлено… Ну так попробуй не поверь, если мое отречение в ленте новостей! Таким вот, стало быть, манером я и попал из Савлов в Павлы, ни тем, ни другим не будучи… Печенье берите…

– Спасибо… А что тихушники?

– Решили облить презрением. На здоровье, я не против…

– Отомстить не пытались?

– За что?

– Н-ну… вы ж говорите, они и впрямь поверили, будто вы…

– Пытались, но… Да вот как сегодня…

Три Тихона вновь нахохлились и уткнули носы в чашки.

– А отшибленные?

– А что отшибленные? Теперь это мои фанаты, моя финансовая опора…

Непрост, ох непрост был Иоганн Себастьянович. И тогда, за карточным столом, и сейчас, за обеденным. Глядя в карие с насмешливой искоркой глаза, Антон давно уже заподозрил, что узнан с первого взгляда и что композитор просто не желает посвящать посторонних в тайну их знакомства, потому и ограничивается намеками.

Если так, то побег, считай, удался… Себастьяныч наверняка все входы и выходы знает, связи у него…

– Стало быть, за вами теперь должок?

– Перед Треплевым? Да, конечно! Неоплатный, добавьте…

– Ну почему же обязательно неоплатный… – рискнул тонко намекнуть Антон – и вдруг насторожился.

Парадная дверь, судя по всему, никогда не запиралась, ходила в петлях бесшумно и охранных приспособлений не имела. Зато висячие ступени дубовых лестниц, несмотря на солидную свою толщину, гулко отзывались при каждом шаге: туп, туп, туп.