— Нет? Что значит — нет? — вспылил тогда Василь, белея лицом так, что оно стало почти вровень с его белоснежным галстуком.

Это было первое Рождество за несколько лет, что Дмитриевские проводили в Заозерном, и первый губернский бал по случаю праздника, на который они собирались.

— Это значит, я не благословлю ваш брак, коли вы решитесь на него, mon cher ami. И это значит, что решившись на demande en mariage^[134], вы лишитесь своего содержания.

Губернский бал был также и первым светским мероприятием, что планировал посетить Александр, будучи поднадзорным у властей. И у него уже заранее испортилось настроение перед предстоящим выездом. Снова оказаться среди толпы, которая будет расступаться перед ним, как море перед Моисеем. И лицемерно улыбаться с радушием, тая в груди совсем иные чувства. Снова шепотки за спиной и выразительные гримасы.

Правда, Александр мог бы этого избежать. Закрыться совсем в своем имении от всего мира: не принимать визитов, не выезжать самому. Но разве когда-нибудь он склонялся перед чем-то или кем-то? Не будет этого и впредь!

И отказ был дан в тот день Василю исключительно по рассудку, а не из-за мелочности обид или злопамятности, Александр готов был в том спорить всегда. Нет ума для того, чтобы семью держать, а раз нет его, то о чем разговор может быть? «Le petit»^[135], как обычно звали Василя в семье, беспечно прожигал жизнь, порхая мотыльком по балам и театрам. Александр надеялся, что его отказ заставит кузена остепениться, взяться за ум и попытаться хотя бы в малом изменить привычный уклад. Доказать, что способен на взрослые поступки и решения, которые уже давно пора демонстрировать по его летам.

Но Василь сдался после первого же разговора. Он, по обыкновению, шутил и смеялся на губернском балу, кружил головы провинциальным девицам, ничем не выделяя ту, о расположении к которой еще недавно заявлял в Заозерном. Что ж, решил тогда Александр, значит, не столь горячо было желание Василя заполучить Лиди в супруги. Значит, сердце его осталось холодным, а двигал им в том решении, как и предположил Александр изначально, исключительно расчет. Потому что пылай в его груди чувства к девице Зубовой, едва ли бы он отступился так быстро. Не таковы Дмитриевские, уж кому то не знать, как не Александру, когда-то перевернувшему весь мир, чтобы быть с той, кто завладела его сердцем.

Когда его мысли перескочили с воспоминаний о кузене и размышлений об утренней ссоре с Борисом на Oiselet^[136]? Александр и сам не смог бы сказать позднее, где была та грань, после которой он вернулся в далекое прошлое. Когда эти стены слышали ее звонкий смех, когда они были свидетелями его безграничного счастья.

Ноги сперва сами понесли Александра в сторону портретной, как порой бывало раньше, когда желание хотя бы еще раз увидеть нежное личико его Oiselet становилось нестерпимым. Все, что осталось ему от нее и тех счастливых дней — это ее одежда, из числа не розданной дворовым, да портрет.

Даже могила ее была не здесь, не в Заозерном. Оглушенный свалившимся на него горем, Александр без единого возражения позволил мадам Дубровиной увезти гроб с телом Нинель. Похоронили ее в родном имении на Псковщине, куда и в те дни он попасть не мог, а уж нынче и подавно. Так и жил с тех пор, словно и не было этой светлой прелести в его жизни, этих ясных глаз и этих локонов медовых…

И остановился резко в тот же миг, озадаченный ошибкой, мелькнувшей в его голове, разозлившей его до крайности нежеланным вторжением не только в его жизнь, но и в мысли. Причем, в те, куда Александр не позволил бы хода никому.

У его Oiselet были русые локоны такого оттенка, что казались совсем темными на фоне ее белоснежной, будто фарфоровой, кожи. Волосы медового цвета были у той, что сейчас сидела на кушетке у окна, развернувшись с работой к скудному дневному свету. Ровными движениями ходила рука с иглой, тянувшей тонкую шелковую нить. Внимательный взгляд опущен к работе, словно ничего нет важнее сейчас, чем эти аккуратные маленькие стежки, что укладывались на полотне в причудливый рисунок. Идиллическая картина…

Только Александр знал, что это внешнее спокойствие, это равнодушие ко всему и всем (даже к Василю, который то и дело подходил, якобы полюбоваться искусной работой из-за ее плеча, облокачиваясь на высокий подлокотник кушетки) — лишь притворство и только. Это невинное личико, детскость которого еще больше подчеркивает простое муслиновое платье, эти наивно распахнутые глаза с длинными ресницами, этот тихий голос с чарующими нотками французского акцента — все это лишь маска, за которой скрывается совсем иная натура.

Александр вспомнил тот огонь, которым горели ее глаза, когда они стояли наедине возле кромки леса. И после — когда упали в снег. Огонь, который проник и в его жилы, пробуждая внутри уже давно позабытые эмоции. И жажду. Не по плотским ласкам, которые он мог получить в любой момент от дворовых девок. Жажду по тому чувству, когда внутри пылает жар, заставляющий целовать без устали губы в попытке хотя бы слегка унять обжигающее желание. Проводить пальцами по коже, ощущая неизмеримое наслаждение от этих легких касаний, а потом сжимать сильнее тонкое тело в своих руках, прижимая к себе настолько тесно, чтобы слиться воедино… Кожа к коже. Губы к губам…

Лиза вдруг подняла голову и взглянула через распахнутые двери салона прямо на него, будто почувствовав его взгляд, ставший таким же тяжелым, как и его тело, под действием этих мыслей. Александр был готов спорить на что угодно, что она не очень хорошо видит его сейчас через две большие комнаты анфилады, что их разделяли. И не может различить выражение его лица. Что уж говорить о глазах, в которых полыхают отголоски огня, горевшего в нем сейчас?

Но отчего-то Александру казалось, что Лиза знает, как быстро бьется сейчас в груди его сердце. Знает, что каждый раз происходит с ним, стоит лишь ему ее увидеть. И именно это приводило в невероятную ярость. Такую, что голова шла кругом, и хотелось стать подобием Василя — иронично-злым, обидно жалящим словами.

А еще Александра не могло не злить, что эта русоволосая девица рассорила его с Борисом. Как и любая дщерь Евы, она стала тем самым камнем, который мог разрушить столь тщательно выстроенную крепость их отношений, проверенных временем и житейскими невзгодами. Он смотрел на нее сейчас через комнаты и попытался представить супругой Бориса.

Елизавета Петровна Головнина. Живет постоянно во флигеле в нескольких десятках шагов от усадебного дома. Часто присутствует на трапезах в доме (было бы грубо игнорировать ее, pas?) и не менее часто остается в одиночестве из-за отлучек мужа по насущным делам. Незащищенная, как сейчас девичьим именем, в эти дни ничем, кроме долга Александра перед давней дружбой…

Лиза отвела взгляд первой, отвернувшись к окну. Это движение отвлекло Александра от мысленного экскурса в возможное будущее, которое решительно ему не понравилось. Как и то, что происходило в настоящем.

Ему не нравилось, что стан Лизы так строен и гибок, а линия шеи, открывшаяся его взгляду, когда она повернулась к окну, так завораживает своей плавностью. Не нравилось, что ему хотелось защитить ее от всего мира, когда она плакала, испугавшись вороньего крика. Что его мучила жажда обладания, когда она смотрела на него, не отрывая взгляда, как тогда, на бале, когда кружилась в вальсе с уланом. Что она заставляла его жить, пробуждая в нем давно забытые чувства.

И что он уже одной ногой стоял в силке, так старательно расставленном в надежде получить отменную добычу. Потому что после разговора с Софьей Петровной, этой гончей на поле брачной охоты, Александр был уверен, что отныне именно он станет тем самым заветным призом. Гораздо более привлекательным кандидатом в женихи, чем тот, на которого ставили ранее, потому что так легко шел в сети сам.

Лиза снова перевела взгляд на него, как и в прошлый раз, задержавшись глазами на его фигуре дольше, чем позволяли приличия. Будто примерялась к нему, раздумывая, с какой стороны подойти. Или Александру это только казалось? Или злость и явное нежелание поддаться этой юной прелести застилали ему глаза?