Я далек от мысли мазать одной краской всех таких матерей. Конечно, они думают о своих брошенных детях - иное вне человеческой натуры. Жалеют. Плачут. Некоторые - очень немногие - ищут их по детским домам, спохватываются. Годам, правда, к тридцати, так и не устроив своих судеб. Но что толку от этих грошовых печалей? Подумали бы лучше, что станет с их детьми, как они живут, о чем мечтают, чему бывают рады. Как их взрослая жизнь получится - подумали бы о том.
Что ни говори, а это великое омовение души - мысль о детях, вина перед теми, кто брошен матерью, и многих людей ведет эта вина - директоров детских этих отрад, воспитательниц, нянечек, сторожих, конюхов, ведь и конюх, и сторожиха - это воспитатели, названые матери и отцы, бабушки и дедушки ребят, обойденных теплом родительства и родни. Но все-таки отчего же виной этой не омывают свои нечистые души рожалые молодухи - рожалые, да бездетные? Отчего же так заросли ржой да диким мхом их сердца - ведь люди же они, не звери, хотя и зверь дикий, лесной готов свой материнский инстинкт, данный всего лишь природой, не воспитанием, исполнить до конца, погибнуть от пули браконьера, а дитя спасти, потому как по первородному закону мать всегда хранит дитя.
Я помянул тут слово "воспитание" и устрашился. А ведь и правда, всякое воспитание есть. Кроме школьного, институтского, народного, есть еще лжевоспитание шепотком, страсти во шкурное благополучие, разговоры о сокровенном, где, к печали нашей, любую черту преступить не грешно. Как же высоко нравствен Мефистофель, обменявший Фаусту душу на бессмертие, если можно поменять человечью жизнь на копеечное благополучие!
Если к печалям этим добавить еще одно, конечно же, крайнее, детей, рожденных женщинами, которым бы вовсе не надо было рожать - но они рожают вопреки советам психиатров и генетиков, если, говоря короче, представить себе в полном объеме и многообразии - педагогическом, медицинском, просто человеческом - разноголосый и многонациональный в полном смысле этого слова детский интернат круглогодичной работы, мы выйдем волей-неволей к важным этическим вопросам деликатнейшего свойства.
Среди них первейший: право - или ответственность - на - или за рождение дитяти. Ведь речь-то - ни мало ни много - о будущей судьбе, о завтрашнем человеке, и если о праве на рождение ребенка говорить нельзя право есть у всех, и это не всегда благо для ребенка! - то уж об ответственности - как же молчать о ней?
Ребенка можно родить. Но - для чего? Только для счастья, для радости - ответ один! Родить на беду - какая бессмыслица! Какая жестокость! Чья? Конечно, матери, ведь можно и не родить, и в этом уже давно нет греха. Но если дитя рождено, разве ответственность должна отступить? Да она только вступает в свои права.
Спору нет, дать или не дать жизнь человеческому существу - этический вопрос личности, но нести ответственность за рожденного, за его судьбу не слишком ли поспешно государство - руками Дома ребенка - разделяет эту ответственность? Ведь мать может дать такую расписку: вручаю, дескать, мое чадо, без имени, отчества и фамилии, и обещаю впредь никого своим беспокойством не волновать. И с мамы такой, как с... курицы вода. Ни она претензий, ни - ей. Не слишком ли уж легко? Даже легче, чем отцу-алиментщику. О ней просто не вспоминают...
Вторая этическая проблема, и она относится к судьбе ребенка. Вопрос тайны усыновления, удочерения.
По закону мать, бросившая ребенка, прав на него не имеет. Но, во-первых, это только по закону, а доступ к тайне усыновления имеют не только вполне ответственные директора Домов ребенка, детских домов, интернатов, но и менее ответственные нянечки, воспитатели и люди, окружающие детей, а во-вторых, тайной ребенка в полной мере владеют те взрослые, что усыновили его. Увы, увы, и тут бывает по-всякому. Есть возвраты. Есть разводы. И во всех вариантах - благих и тяжких - есть мальчик или девочка, которые постепенно становятся юношей или девушкой, а потом мужчиной и женщиной. Правда - великая вещь, но вот случай, где, может быть, гуманней окажется "нас возвышающий обман".
Всего лишь две этические задачи. Я не знаю ответов на них. Точнее мои ответы слишком субъективны, чтобы быть всеобъемлющими. Решить их может только общество - во всеоружии правовых, медицинских, педагогических сил.
Да, у всякого из этих детишек - своя изломанная судьба, и сколько же требуется от взрослого, выбравшего местом работы детдом, самоотверженности, сердечного ума, такта, своего, единоличного опыта, чтобы восстановить разруху в душе ожесточенного ребенка и на месте головешек построить новое, пусть и хрупкое, здание надежды и веры. Многотрудная сложность детского дома и решительное отличие его от всех остальных педагогических систем в том, что он не просто воспитывает, а уже перевоспитывает, и не одного из десяти, а всех поголовно, причем житейский опыт здешней малышни такой горечи и боли, какой другому взрослому за всю жизнь не испытать. Выходит, попранное родителями надобно возместить детскому дому, а легко ли и возможно ли компенсировать служебными обязанностями воспитателя то, что не сделано сердцем родителей. К тому же, пока на три десятка учеников (группы теперь будут меньше) - два воспитателя, работающих посменно, и им должно сделать то, что не захотели два родителя (пусть хотя бы и одна мать), одному своему чаду. Речь пока о чисто арифметическом соотношении сил и любви при идеальном - не служебном, но сердечном - отношении к детям.
Сегодня взрослое население детского дома довольно явственно поляризуется на ветеранов, на тех, кто еще, может, в войну делил с ребятами их беду, на педагогов в высшем предназначении своем, которые и днюют и ночуют в казенных стенах, сами стены делая домашними, человечными, и на школьный отсев - бывает он и среди взрослых, на тех, кто в школе не удержался и вот явился, куда полегче - в детский дом.
Взрослый, по штату, человек в детском доме - это не просто воспитатель. Предназначенность и реальная его роль куда как выше! Он носитель истины, доброты, справедливости; он, скромной жизнью своей отвергатель людской злобности, утешитель, лекарь духовный, исповедник, душа которого и днем, и ночью, и при всяких его обидах открыта горячему откровению ребенка, потому как у него, откровения, нет и быть не может строго выверенного часа. Да, и ночью льются слезы, и слышатся жаркие слова признания в спящем детдоме, и не окрик, не понукание слышатся взамен, а ответные признания, потому как, лишь открываясь друг другу, взрослые и дети идут навстречу.
