Вот студентка попала в тяжкое положение - семья далеко, малообеспеченная, стипешка скудная, учиться осталось два года, а в общежитие ребенка не возьмешь и в ясли не устроишь.
Были, были случаи - бегали чуть не каждый день, плакали над своим малышом, потом учение заканчивали и забирали ребят с поклоном, с благодарностью, с вечной памятью про тяжкое и все-таки благословенное начало, подмогу не очень радостного, но нужного дома.
Выходит, договор этот, минимум обязательств нужен в таких именно пределах - ведь рассчитан бланк на типовое благородство, а не на массовую подлость.
* * *
Вот еще один бланк, более жесткий и по названию, и по существу. Тут уже не "договор", но "акт", тут уже не договариваются, а фиксируют, да и происхождения документ этот милицейского.
Итак, заголовок: "Акт о доставлении подкинутого ребенка". Инспектор и двое понятых - имярек - составили акт о том, что в поезде No 194, вагон No 3, в 18.15 московского времени обнаружен мальчик, приметы которого таковы: смуглый, нос курносый, одет в ползунки махровые, капор белый в малиновый горошек, чепчик розовый, одеяло в розовую клетку, розовые цветные ползунки про запас.
Еще один документ, приложенный к акту. Ходатайство в горзагс. "Мы, нижеподписавшиеся - заведующий отделением городской больницы такой-то, ординатор такой-то, хирург такой-то, просим зарегистрировать мальчика семи месяцев, рождения 15 мая 1981 года, и присвоить ему фамилию, имя, отчество - Бурденко Иван Иванович. В больницу поступил тогда-то с линейного отдела милиции станции такой-то".
В выборе фамилии явно сказалось присутствие хирурга среди вынужденных ходатаев, что ж, честь ему и хвала, что подкидыш стал однофамильцем замечательного человека. Пусть хоть это будет пока что залогом его достойного будущего.
Знали бы, знали великие люди прошлого - давнего и близкого - мудрые ученые, талантливые писатели, героические полководцы, - сколько безвестных, покинутых ребятишек получили их славные имена и сколь прекрасно святое желание опечаленных взрослых, оказавшихся у истоков этих детских судеб, хотя бы именами обеспечить невинной, да уже опаленной бедой ребятне прекрасное, возвышенное родство.
Что в этом? Хрестоматийная ограниченность? Сентиментальная экзальтация? Неумение придумать ничего лучшего?
Я думаю, желание внушить мудрость, талантливость, героизм будущим людям, завтрашний день которых, по вере их нарекателей, в собственных руках тех, кто только начинает быть.
Высокое имя к высокому и обязывает - почему бы и не согласиться с этой благородной, доброжелательной версией?
* * *
И вот еще один документ в пример, уже без всякой формы, писаный произвольно, как бог на душу положит, смысл только один, одна коробящая суть.
"Я, Пошева Фаина Ивановна, 1956 года рождения, родившая ребенка женского пола, весом 2450, двадцатого июня 1982 года, отказываюсь от воспитания и любых прав на него. Я не замужем, материальные условия плохие. Ребенок у меня третий, двое уже сданы государству". И подпись. И дата: десять дней спустя после рождения.
Я видел это создание, этот орущий кулек - еще не человек, только лишь человеческий материал, оболочка, в которую надо вдохнуть душу, а вначале вдохнуть здоровье, сохранить жизнь.
Он плачет, этот "ребенок женского пола", - плачет не от беды, от самого факта присутствия в жизни, и нет ему никакого дела до того, что присутствие это его тут нежелательное для родившей его женщины.
* * *
К чему я стремлюсь? Чего я добиваюсь?
Я пишу для добрых людей. Для тех, кто печаль эту - не только мою поймет и разделит. И все же, все же, как писал Твардовский, отлично я понимаю, что прочтут написанное мною не одни лишь добрые люди. Прочтут и злые. Прочтут и зададут этот каверзный вопрос - для чего он пишет об этом? Чего добивается?
Может, стремится бросить тень на святое наше материнство? Поставить под вопрос его чистоту и здоровье? Лишить уверенности нас таким образом?
Отвечаю недоверчивым: успокойтесь!
Миллион благодарных слов сказано о материнстве, а все ведь мало. Да разве в благодарении лишь одном дело?
Мать - наш самый близкий и самый родной человек до гробовой доски ее ли, нашей ли, - от нее мы получаем и самоё жизнь, и всё, что за этим следует, - силу, любовь, уверенность в себе. Мать учит нас правилам людским, оживляет ум наш, вкладывает в уста наши доброе слово, а память осеняет своими беспрекословными наставлениями о самом дорогом и человечном, что было до нас.
Из тысячи стихов, написанных о матери и материнстве, нет ни одного, пожалуй, неискреннего, а мне вот все же очень нравятся эти негромкие строки Твардовского:
Ты робко его приподымешь:
Живи, начинай, ворошись.
Ты дашь ему лучшее имя
На всю его долгую жизнь
И, может быть, вот погоди-ка,
Услышишь когда-нибудь, мать,
Как с гордостью будет великой
То имя народ называть.
Но ты не взгрустнешь ли порою,
Увидев, что первенец твой
Любим не одною тобою
И нужен тебе не одной?
И жить ему где-то в столице,
Свой подвиг высокий творить.
Нет, будешь ты знать и гордиться
И будешь тогда говорить:
А я его, мальчика, мыла,
А я иной раз не спала,
А я его грудью кормила,
И я ему имя дала.
Перечитайте последнее четверостишие еще раз. У какой ожесточившейся души не вызовет оно теплой волны, подкатившей к горлу? Высокие слова имеют шанс остаться холодными, простые же, как эти, всегда теплы.
Поэт, как известно, и самое отвлеченное через себя пропускает, а тут - о матери. И не хочешь, а знаешь, веришь: слова эти простые складывая, Твардовский свою мать видел.
Так что не злого человека хочу я видеть перед собой, а доброго, понимающего, принимающего чужую беду. Вот и вижу я глаза матери великого поэта, которая могла и должна была сказать именно так, как записал ее сын, и к ней обращаясь, спрашиваю:
Как сердце материнское может ожесточиться до такой меры, чтобы от ребенка своего отказаться?
Или вовсе не материнское оно, ведь бывает же, что женщина и мать понятия не совпадающие?
Эгоистка обыкновенная?
Ведь как бы ни трудно жилось, вот этой, например, Пошевой Фаине Ивановне, 1956 года рождения, - а допустить это можно, - не трудней же ей приходится, чем многим тысячам, живущим от нее неподалеку и нелегко, а вот ведь не бросающим своих детей?
